Григорий Амелин анализирует одну из самых знаменитых картин Веласкеса как структуру не только пространственную, но и – даже в гораздо большей степени – временную, смысловую, смыслопорождающую.
И это последнее, пожалуй, самое важное. Он рассматривает картину как машину смысла, как источник смысловых процессов и вообще культурного беспокойства. «Возникновение мысли – отправная точка и фокус всего.»
Он обращает внимание на то, каким поражающим впечатлением стала законченная в 1656 году картина для современников художника – и не только потому, что впервые дала возможность людям со стороны заглянуть во внутреннюю, практически интимную жизнь королевского двора, на что прежде не было никаких шансов (эта компонента новизны «Менин» миновала бесследно вместе с эпохой и ее условностями). Главное тут в другом. Притом, надо полагать, это – в силу глубокой неочевидности – было осознано не сразу и осознается до сих пор: по сути, книга Амелина – очередной шаг на пути такого осознания. Главное – в том, что картина подвергла существенным испытаниям (и уж не трансформациям ли?) сами рецептивные навыки зрителей – и не только современных Веласкесу, но, как видим, и более поздних – и потребовала (требует до сих пор!) их переосмысления.
Амелин – не зря литературовед и критик по основной специальности: его занимают аналогии картины с текстом, возможные способы ее прочтения как текста. Но еще того интереснее: «Менины» наводят его на мысль о глубоком родстве между смыслом и временем. «Их, возникновения и мысли, нет по отдельности.» Он видит картину как принципиально неготовую, как место становящегося времени.
Живопись у Веласкеса – показывает Амелин – вводит зрителя внутрь задач, которыми обыкновенно, разве что другими средствами, занимается философия. Только в философии с этими задачами, с категориями бытия, небытия, возникновения, становления работают профессионалы (ну и приходят, соответственно, к совсем другим результатам), а картина берёт в оборот и помещает в самую их сердцевину любого воспринимающего, заставляет проживать их как чувственную данность. В конечном счёте, он видит картину как событие демиургическое:
«Перед нами обнаженная сердцевина рвущегося к свету корня, а не готовый, намертво вкопанный в землю мир; первоисток жизни… чистое возникновение, сплошное артезианское созидание и креативное фонтанирование.»
Из схваченных небольшим амелинским эссе интуиций вполне можно было бы вырастить большую теоретическую концепцию. Однако автор этого – принципиально? – не делает, оставляя читателя наедине с совокупностью неразвернутых – и тем более, кажется, плодотворных – возможностей.
«Текст – такая же [как картина Веласкеса. – О.Б.] гора и такой же родильный дом смыслов, раскрывающихся через творение. Празднуя вечную неготовость, текст как вещь самозваная и самочинная, чье бытие причиняется формой, тоже не хочет покидать родные места своего самозарождения. И там, где Веласкес ставит точку – все только начинается.»
Текст: Ольга Балла
Григорий Амелин. «Менины» Веласкеса: Картина о картине. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017
