Продолжение
См. также начало
Неисповедимые пути выбирала эта литература. Стихотворение Ходасевича мне прочла как-то Анна Заварова: «Пробочка над крепким йодом! / Как ты скоро перетлела!..» — «Кто это?» — «Как? Ты не знаешь?»
Аня дала мне, в виде особой милости, записную книжку на день, где ее рукой были переписаны стихотворения Владислава Ходасевича. Кажется, вся «Тяжелая лира». И я, счастливый, оттуда списывал. Еще ходил по рукам христианский самиздат. От изданной в подполье баптистской Библии до записок о «советских» мучениках, сидевших в лагерях за веру. Помимо тех несчитанных тысяч, убитых в двадцатые и тридцатые. Библия у меня до сих пор. Карманный формат, мельчайший шрифт, тончайшая бумага. На титульном листе обозначено без года издания: «библейские общества», но это лишь маскировка. Мой друг из баптистской среды Валерий Найдюк мне рассказывали о подпольных типографиях, о молитве за братьев-печатников. Это, думаю, известно. Но кто знает о Родниковском. Не помню его имени-отчества. Он, как и я с Фимой Эпштейном, проводил все свое свободное время в читальном зале пензенской библиотеки имени Белинского. Однажды, выходя вместе, разговорились. Предложили зайти в кафе. Так было несколько раз. Он о себе почти не говорил. Не рассказывал, где работал, не упоминал близких. На нем всегда был один и тот же бедный одинокий пиджак. По каким-то оборванным фразам стало понятно, что сидел. Он больше говорил о стихах, читал, захлебываясь строками, на память. Мы за ним лихорадочно записывали: весь цикл «Капитанов», «В том лесу белесоватые стволы…», «Заблудившийся трамвай» и еще много Гумилева. Впервые услышали от него это имя и имена других «непечатных» начала двадцатого века.
Но была одна книжка, перевернувшая мое представление об Украине еще в конце шестидесятых, до встречи с Чернышом. Встречу с ним, наверное, подготовила работа Ивана Дзюбы «Інтернаціоналізм чи русифікація».. Ее в перепечатке дала мне Лариса Масенко, мы с ней вместе учились на Курсах иностранных языков.Сегодня смешно, видимо, говорить, что она явилась для меня откровением. Я мало что понимал, скучал на уроках украинской литературы. Только некоторые стихи мне нравились, сами в голову лезли. «Благословена в болях ран \ степів широчина бездонна…». Вокруг меня в «матери городов» все говорили по-русски, я запоем читал русских писателей. Мне тогда (и до сих пор) очень нравился Пушкин. А тут мне доходчиво рассказали, что рядом со мной разыгрывается драма, культурный геноцид под хор Веревки и в сопровождении ансамбля Вирского.
Избиения, т.е. так называемые внесудебные преследования, пошли после посадок 1972-го. Зачем сажать? Процесс, шум на Западе, обращения французских, скажем, деятелей культуры. А так «неизвестные хулиганы» подойдут в глухом переулке или накинутся в парадном, врежут несколько раз, чтоб без следов. Да и со следами, подумаешь!.. Даже прибить можно. Все знают, чья работа – а поди докажи. А всеобщий воспитательно-запугивающий эффект отличный. Так в Москве убили в подъезде, перед дверью собственной квартиры, переводчика Константина Богатырева. На Сырце сильно избили председателя Украинской хельсинской группы Оксану Мешко. Нашего товарища лингвиста Григория Токаюка отвезли в лес под Борисполем, там метелили ногами. Произошло это после телефонного разговора Токаюка с Игорем Померанцевым, тогда уже корреспондентом «Свободы», и передачи о нем. За пару лет до этого Григорий Токаюк, преподаватель французского, итальянского и английского был откомандирован с группой университетских преподавателей в Париж на курсы при Сорбонне. Там он пошел однажды к матери знакомого француза на обед. Ничего особенного вроде. Но любые личные контакты запрещались, а гэбисту при группе нужны были звезды на погоны. В тот же вечер Григория забрали из гостиницы, посадили в подвал советского посольства и наутро отправили с сопровождением в Киев. Причина: он якобы собирался остаться в Париже. А он не собирался. Но повышения-то по службе хочется. В Киеве его через пару дней отпустили. Дальнейшая жизнь у него протекала «под колпаком», и больше он в университете не преподавал. О расправах без суда есть множество историй. Даже я попал дважды под раздачу в своем парадном. После страшно было ходить по улицам. Боялся, что выскочит из-за угла тот с расширенными зрачками, ударит под дых, а потом по голове. Или это будет кто-то другой. А отвозивший Токаюка в лес Владимир Радченко стал при Кучме министром внутренних дел Украины, затем головою СБУ. Подумаешь, чего в молодости не бывает. Впрочем, люди меняются.
В Киеве был еще очень любопытный персонаж Александр Фельдман. Ныне он живет в Израиле. Через него тоже попадали ко мне книги, перепечатки. И «Архипелаг Гулаг» был от него и «В круге первом», кажется. Он являлся, по сути, «профессиональным революционером». Работал, как и положено, в кочегарке, занимался самиздатом, тамиздатом, возил из Москвы и в Москву разное. Всегда носил те самые книжки и списки в своем портфеле. Иногда неожиданные. Мне он дал немецкое (ФРГ) издание Сартра: «Что такое экзистенциализм» и «О еврейском вопросе». В СССР «о еврейском вопросе» и речи быть не могло. Так же как и о Сартре вкупе с экзистенциализмом. С Сашей Фельдманом связано много историй. Расскажу две. Однажды поручил он мне зайти в Москве к Петру Якиру, самому, наверное, активному «всесоюзному» диссиденту, и взять, что дадут. На второй день пребывания в Москве обнаружил я за собой слежку. Несколько человек, не особо скрываясь, ходили, сменяясь, за мной по бывшему главному городу с утра до позднего вечера, спускались со мной в метро, ездили за моим троллейбусом–автобусом на машине. Нашли себе важную птицу! Я даже думал: игра воображения. Но я зачастую ходил по Москве не один, и мои спутники тоже замечали «хвост». Я терялся в догадках, пошел на телефонную станцию, позвонил Славе Дубинцу в Киев. Может повальные обыски? После 1972-го всего можно было ждать. С другой стороны, вы же не думаете, что в Москве, откуда шел весь этот смрад, было намного лучше. Геннадий Айги писал в те годы: «а снег идет / как почту ждем мы смерть». Но ничего необычного в Киеве не происходило. Эта непонятная слежка вдруг (а может лишь ее видимая часть ) закончилась в одночасье. В какое-то утро за мной никто не пошел. И днем я никого не заметил. Но так и не решился пойти к Якиру на Рязанский проспект.
Потом Сашу Фельдмана посадили, предлог для этого нашли глупый, даже идиотский. Но в самом деле, — чего стесняться. Фельдман, дескать, размахивая портфелем, выбил из рук дамы имярек коробку с тортом. И получил три года за хулиганство, но в лагере строгого режима. Процесс был вроде открытый, но никого не пускали. В крохотном зале районного суда битком милиции и дружинников. Физика Яна Бородовского, который попытался прорваться в зал суда вместе с Владимиром Малинковичем заперли в какой-то подвал. Пристегнули наручниками к батарее. Добрый милицейский чин сказал Малинковичу: «Будешь лыбиться, твои зубы на батарее останутся». Мне чуть позже удалось даже добраться до дверей зала, но меня разоблачили и выкинули вон. Жене Яна, художнице Наташе Бородовской все-таки удалось под видом родственницы пробраться в зал. Но и она не смогла подойти к Саше, подбодрить. Издали улыбалась, махала рукой. В зал удалось попасть, козыряя удостоверением члена СП, Виктору Платоновичу Некрасову. Наташа и он увидели эту комедию и услышали Сашино последнее слово. Когда через три года Саша пришел ко мне, я не стал спрашивать, был ли торт. Он мне рассказал, как в лагере его чуть не прибил лопатой уголовник. Саша считал, что уголовника подослали. Такие способы расправы были нам известны. В этот день Саша, еще остриженный, волосы не отросли, поехал к каким-то диссидентским знакомым. На обратном пути на платформе метро, к нему подошли люди в штатском и сказали что-то вроде: «Будешь рыпаться, скинем под поезд». Саша попросил проводить его домой. Поехали мы с Игорем Померанцевым. Увидели, как на ступенях эскалатора, какой-то верзила, прикрывшись газетой от публики, показал Саше кулак. «Ну да, человеку с зоны можно кулак показать», — сказал Игорь. Нам всем, не нюхавшим зоны, тоже несложно оказалось угрожать и даже «исполнять». Я уже об этом говорил отчасти.
Продолжение следует
