Имена киевских улиц, городская топография – тема вполне очевидная, книжки о киевских улицах, справочно-энциклопедические и даже отчасти – поэтические выходят пусть не часто, но регулярно. Но мы тут время от времени будем писать не столько про историю улицы (хотя и про это тоже), но про «топографическую риторику», про смену имен и названий как жест политический и символический. Иными словами, эта «топографическая» колонка про последовательную трансформацию символического пространства, про историческую политику вокруг нас.
И первая улица была выбрана не случайно. Собственно, вся эта колонка придумана из-за одного стихотворения Леонида Вышеславского (едва ли не последнего его стихотворения), где поразительным образом сформулировано то, о чем теперь так много говорят и пишут, и что сам Вышеславский знать не мог: французская и немецкая гуманитария про «места памяти» (lieu de mémoire) очевидно не входила в круг его чтения, а украинские историки стали писать об этом едва ли не 10 лет спустя после гибели Вышеславского: 88-летний «Председатель Земного Шара» был ограблен и убит в декабре 2002-го.
А стихи назывались «Мой дом», речь там о РОЛИТе (ул. Богдана Хмельницкого, 68), и одна из первых строф звучала так:
На улице моей старинной
Верховный гетман Украины
Сменил Верховного вождя.
В самом деле, улица Ленина была переименована одной из первых, в 1992-м году, – собственно это была первая волна переименований. Новое украинское государство утверждало себя в столичной топографической номенклатуре, и одно символическое имя сменилось на карте города другим символическим именем. Ни конкретный исторический Ленин, ни конкретный исторический Богдан Хмельницкий не имели никакого отношения к прорезанной в середине 1830-х киевской улице, это был в чистом виде риторический жест, но именно так, в правилах исторической политики и политической риторики стали с какого-то момента размечать городскую карту.
Та первая волна «декоммунизации» была, к слову, короткой и непоследовательной, большинство улиц Ленина в больших и малых украинских городах продержались затем еще лет двадцать. Но смена Верховного советского вождя на Верховного украинского гетмана означала именно что смену власти, и была вполне в правилах тогдашнего «переходного» исторического момента. Не исключено, что если бы с переименованием тогда повременили, и оно произошло бы какое-то время спустя, или если бы первым украинским президентом стал не зав идеологией ЦК, а человек из РУХа, какой-нибудь протоЮщенко, улица носила бы имя не компромиссного «воссоединителя» Богдана, а «проклятого» российской земной и небесной властью гетмана Ивана Мазепы. Но это другая история, вернее, – история другой киевской улицы, о ней как-нибудь в другой раз. А смена Ленина на Богдана Хмельницкого в 1992-м означала смену национальной власти и национального языка, но не смену идеологической «направляющей», и тем более, это не было переосмыслением истории. Присягнувший в 1654-м в Переяславле русскому царю и принявший от Бутурлина царский флаг, булаву и ферезию (символическую одежду), Хмельницкий и в гимназических, и в советских учебниках истории был именно что «правильным» гетманом, «приемлемым», в отличие от «неприемлемого» Мазепы.
Наконец, если искать на киевской карте какие-то реальные «хмельницкие» локалии, то они окажутся, разумеется, на Подоле, вблизи Академии, там, где находился Братский монастырь и братская школа: будущий Верховный гетман получил там начальное образование.
А реальная история улицы такова: она стала одной из многих киевских улиц, появившихся в 1830-1840-е как результат первой большой киевской «реконструкции», проводившейся т.н. «левашовским комитетом» (по имени военного губернатора В.В.Левашова). Тогдашние представления об исторической политике были, скажем так, не столь тотальны, хотя они безусловно были, и свидетельством стало утверждение в киевской культурной истории и топографии имени святого равноапостольного кн. Владимира, это произошло приблизительно тогда же, в середине XIX века, в царствование Николая I (подробнее – когда дойдем до Владимирской улицы, а пока сошлюсь на свою статью «Политика Николая I в Юго-Западном крае и учреждение университета св.Владимира».
А так имена улиц давались по привычке и по традиции – как своего рода локальные метонимии: улица принимала первоначальное название местности или близлежащего храма. У вновь прорезанных улиц не было ни храмов, ни каких бы то ни было «привычек», и улицу назвали в тех же метонимических правилах – в честь здания, которое должно было на ней появиться. Она стала называться Кадетской, п.ч. существовал проект Кадетского корпуса, который первоначально должен был находиться неподалеку от университета. Но этого не случилось, улица какое-то время называлась в честь виртуальной постройки. Но затем Кадетский корпус все же был построен – в другом месте, а на Кадетской появились свои учебные заведения, сначала женская гимназия, под которую отдал два своих дома (№6 и №8) губернатор Иван Иванович Фундуклей, он же ее и содержал своим коштом. И затем – несколько позже по другой стороне появилась коллегия Галагана, еще один меценатский проект, в своем роде киевский лицей, или если быть точнее – университетский пансион. А улицу – коль скоро Кадетская уже была в буквальном смысле неуместна, – она переносилась в другое место, – назвали в честь губернатора-мецената. Это была одна из первых киевских «меценатских» улиц, и согласитесь, – если городской топографии суждено быть «именной», то самое логичный и естественный жест – называть улицы в честь тех, кто имел к этой улице непосредственное отношение и был ее «прямым благотворителем». О добрых делах губернатора Фундуклея можно рассказывать много и долго, я замечу лишь, что он был признан единственным высоким киевским чиновником (чуть ли не за всю историю города), который не брал взяток, не пытался на городе «заработать», а лишь давал. Впрочем, он был, как пишут, и во всей империи один такой, вернее, официально их – таких честных – было двое: кроме киевского Фундуклея еще и ковенский Радищев.
После того как у Фундуклея «отобрали» улицу, за ним остался лишь «именной» фонтан – сооруженный его коштом фонтан на Театральной площади, который называли «Иван». Впрочем, имя фонтана сейчас мало кто помнит.
И напоследок, чтобы вернуть фундуклеево «житие» в живой городской жанр «чудаков и антиков», вот Николай Лесков и его киевская проза:
Он был одинокий, довольно скучный человек, тучного телосложения и страдал неизлечимыми и отвратительными лишаями. <…> Лишаи немножко успокаивались, но потом опять разыгрывались — пузырились, пухли, чесались и не давали богачу нигде ни малейшего покоя. Для Фундуклея было устроено так, что он покрывал стеганым набрюшником пораженное лишаем место, надевал на себя длинное ватное пальто, сшитое «английским сюртуком», брал зонтик и шел гулять с своею любимою пегою левреткою. Он делал свою гигиеническую прогулку через час после обеда, вечером, когда — думалось ему — его не всякий узнает, для чего он ещё тщательно закрывался зонтиком. Разумеется, все эти старания скромного губернатора не вполне достигали того, чего он желал: киевляне узнавали Фундуклея и, по любви к этому тихому человеку, давали ему честь и место. Образованные люди, заметив его большую фигуру, закрытую зонтиком, говорили: «Вот идет прекрасная испанка», а простолюдины поверяли по нем время, сказывая: «Седьмой час — вон уже дьяк с горы спускается».
Осталось сказать, что недолго – в 1941-1943-м улица называлась Театерштрассе, и в этом тоже была не политическая, а локальная логика: здесь было три театра: Оперный, русский драматический и … Анатомический.
И наконец, в заключение совершим круг и вернемся к тому, с чего начинали: Леонид Вышеславский жил в конце улицы Кадетской-Фундуклеевской-Ленина-Хмельницого, в т.н. РОЛИТе, кооперативе «Робітник Літератури», сплошь покрытом мемориальными досками. Автор первоначального проекта Василий Григорьевич Кричевский называл его «надгробным памятником», впрочем, он имел в виду очень конкретную вещь – свой искалеченный до неузнаваемости проект.
А в стихах Вышеславского, написанных в преддверии нового века, избыточная «мемориальность» РОЛИТа – lieu de mémoire в буквальном смысле – вступает в конфликт с реалиями новой истории. И трудно сказать, – сознательно или нет, – это последнее стихотворение Вышеславского написано с оглядкой на строфу ахматовской «Поэмы без героя», той, где «траурный город» уплывает прочь от своих могил навстречу новому «некалендарному» веку.