Александр Морозов представляет цикл «Мастерская».

Продолжаем цикл бесед о мастерских. Сегодня наш собеседник – Владислав Шерешевский, художник крайне неординарный: принято считать, что Шерешевский  типичный представитель постмодернизма, критики рассуждают о завуалированных подтекстах, скрытых параллелях, контекстуальности и прочих ученых вещах. Скорее всего, это так и есть, но уж больно все это скучно. Художник не вмещается в тесные рамки и жесткие схемы, он поступает так, как ему хочется, без оглядки на чье бы то ни было мнение. И правильно делает. Иногда кажется, что если бы Шерешевский не стал живописцем, то вполне мог бы стать литератором. Во всяком случае, подписи к картинам у него не менее значимы, чем сами работы. Они афористичны, остроумны, они дополняют, уточняют,  ставят с ног на голову и доводят изображение до абсурда. Эдакая дадаистски-обэриутовская эквилибристика или, изощренная интеллектуально-эстетическая провокация. Конечно, многие его картины можно счесть проявлениями черного юмора, но только в том значении, которое придавал ему Андре Бретон: юмор, который по-настоящему борется с «тщедушной и малокровной сентиментальщиной, бесконечно витающей в облаках». И нужно сказать, что Шерешевскому это удается очень хорошо.

–  Что для тебя  мастерская, кроме того, что, в первую очередь, это рабочее место?

–  Ну, мастерская – это дом родной. Когда сюда приходишь, то понимаешь, что никто тебе не изменит – ни мастерская, ни этот диван, ни это кресло. Здесь всегда можно отдохнуть и выпить чашку кофе. Конечно, рассматривать свои картины – мало удовольствия, от них получаешь удовольствие, когда их рисуешь. Но бывают приятные сюрпризы. Достал что-то старенькое и выясняется, что ты и раньше умел рисовать.

–  А именно эта мастерская?

Эта мастерская должна была быть временной, как и все, которые были до этого – максимум три года. Но застрял здесь уже на двадцать лет.

Нужно с чем-то сравнивать, потому что я недавно получил мастерскую от Союза художников на Васильковской, в комбинате. И это хорошо, поскольку  здесь мне уже некуда складывать картины.  Очутившись там, я понял, что, несмотря на все эти потолки и огромные окна,  там будет трудно работать. Во-первых, ее сложно будет освоить. А во-вторых, здесь, несмотря на все недоработки и низкий потолок, уже сформировалась компания (хоть и не та, что раньше). Мало уже осталось «художников в законе»: я, Вайсберг и еще может человек пять, которые нигде не работают. Остальные ходят на службу, преподают и поэтому редко появляются в своих мастерских. Плюс к этому у многих уже не та печень, поэтому реже встречаемся просто так. Но люди все-таки заходят, здесь есть друзья, и это важно.

–  Работается здесь  комфортно и эффективно, если судить по результатам.

– Да, место неплохое. Конечно, здесь можно было бы кое-что изменить. Но как-то не хочется что-то строить, менять. Пусть все остается как есть. Я хочу перевезти работ семьдесят на Васильковскую, законсервировать их, чтобы их долго никто не видел. Некоторые картины хочется переписать, хотя среди них есть и достойные работы.

–   А какой должна быть идеальная мастерская в твоем представлении?

–  Идеальную мастерскую я хотел выстроить у себя на даче. Предполагались окна сверху и с северной стороны; все остальное – закрыто. Все это можно было бы сделать, но это довольно дорого, и к тому же я понял, что я там совсем затоскую. Одно дело порисовать там месяц летом, и другое дело сидеть там все время. Я привык к тому, что ко мне заходят гости. То есть, идеальная мастерская предполагает наличие десятка друзей.

–  Наверное, есть смысл перейти к истории твоих мастерских. Как я понимаю, первая была в институте. Ты ее с кем-то делил, или она была полностью твоя?

–  На время дипломной работы она была только моей. Я взял в нее нескольких человек, точно зная, что они будут работать дома. Я сидел там один, но все равно, общался с соседями, когда выходил курить в коридорчик. Рядом была офортная мастерская, там всегда было движение. Уже было весело. Потом я попал в Седнев, в Дом творчества. В нашей молодежной группе было около шестидесяти человек. Понятно, мастерские были на нескольких человек. Но все были практически вместе. Завтрак, обед, ужин, ежедневная пьянка, плюс футбол. Тогда все ходили друг к другу, было все интересно, все себя искали, старались подсмотреть, поучиться друг у друга.

А потом у нас появилась мастерская (я жил на Красноармейской) благодаря участковому Хасану Хасанову. У меня с ним были хорошие отношения, он поспособствовал, и мы заняли помещение на Жилянской, в котором раньше был магазин «Союзпечать». Дом уже был отселен, в магазине были потолки высотой 4 метра, витринные окна и маленькие окна со стороны двора, которые мы заделали решетками. В мастерской всегда должен быть диван, но там у меня была раскладушка. Мастерскую я делил с  Игорем Прокофьевым, Валентином Мальченко (он потом бросил рисовать), Николаем Журавлем и графиком Алексеем Федоренко. Место было отличное, рядом с Республиканским стадионом, а на стадионе, как ты помнишь, был рынок. А перед стадионом людей кормили – шашлык, пиво и прочее. И вот когда мы что-то из работ продавали, — посещали эти точки.

За мастерскую мы платили в ЖЭК 5 долларов в месяц. Это был 90-91 год. На 10 долларов тогда можно было жить пару недель. Людей через нее проходило множество, всех и не упомнишь. И как ни странно, даже удавалось постоянно работать.  Первую половину дня ты работаешь, потом это становится проблематично, так что именно тогда я научился приходить рано.

–  По сути, это была твоя первая мастерская? Как долго она была?

–  Года два или два с половиной, точно не помню. Место было очень хорошее, витринные окна, лампы дневного света. Чтобы не заглядывали в окна, мы их закрасили наполовину. Получалось, что мне на улицу смотреть можно, а с улицы заглядывать к нам – нет. К тому же там, в отселенческом доме, работало отопление!

Потом, когда дом начали ремонтировать, я переехал на угол улиц Саксаганского и Горького. С помещением помог все тот же участковый. Он познакомил нас с женщиной, которая работала в соседнем ЖЭКе, и она нас разместила. Мы там обосновались на втором этаже – те же Прокофьев, Федоренко, Блудов. Там было вообще хорошо.  Коммунальная квартира с водой, туалетом, работающим отоплением. Соседи полностью отселены еще не были. Напротив был магазин «Пищевые концентраты», в котором продавался марочный портвейн по смешным ценам. Если идешь в мастерскую по левой стороне улицы – зайдешь в магазин, если по правой стороне – то нет. Разумеется, если зайдешь – на сегодня с делами покончено. Но там мы надолго не задержались, через полгода нас выставили,  началась реставрация дома. И мы переехали на первый этаж в старый дом внизу Владимирской улицы. Думали, что ненадолго, оказалось – на три года. Мы там были вместе с Прокофьевым. Мастерская была очень хорошая, вот только я там бывал не регулярно, в то время я часто ездил в Германию. Но и оттуда пришлось съехать,  — дом опять-таки начали реставрировать.

После этого я обосновался в сквоте на Большой Житомирской. Там были уже Бельский, Блудов, Клименко и прочие. Мастерская там у меня была на последнем этаже во втором подъезде, вход был со стороны улицы Гончара. Моими соседями были все тот же Прокофьев, Бадри Губианури, Федоренко, Колесников. Там периодически пропадал свет, и все же там было неплохо. Продержались мы в этих мастерских два года и в 1999 году нас оттуда выселили.

Потом полгода я работал дома. А затем уже въехал сюда. Но если честно, не хватает одной мастерской. Мастерская на Васильковской используется как склад, потому что здесь все работы хранить нереально.

И все равно хочется еще одну мастерскую (третью?): в разных мастерских возникают разные идеи.

Фотографии: Матвей Вайсберг