«Мертвец на пружинах»

Марина Полякова про «Дядюшкин сон» в Театре им. Леси Украинки

Не-рецензия не-театрала – так можно определить жанр этого текста. Он появился из чистого удивления. Удивления от того, как много, оказывается, может открыться для наивного зрителя за спектаклем, – не премьерным, старым, негромким.

В театре российской драмы мы оказались случайно и спектакль выбрали, на самом деле, по знакомому названию. Когда на сцену вышла, выбежала, вылетела помещица Марья Александровна Москалева, зал яростно захлопал. Я удивилась – актрису не знала, да и вообще не люблю, когда аплодируют по ходу действия, разрывая ткань спектакля, – это же не «Квартал». Спектакль шел, играли хорошо, князь Гаврила (Валерий Зайцев) был трогательным в своем старческом безумии, в своей амнезии и вдруг вспыхнувшей последней любви.

Между тем, в программке к «Дядюшкиному сну» напечатан старый, идеологически выверенный текст из советского учебника: и князь Гаврила там крепостник, и юный хлыщ Павел Александрович Мозгляков (Вячеслав Николенко) – разочарованный герой онегинского типа. Однако играют актеры вовсе не это и не этих. Крепостническая, самодурская ипостась князя смазана (что было важным для Достоевского, не важно уже для нас), на первый план выходит беззащитность старого человека, ставшего куклой в чужих руках. Ну а Мозгляков уж совсем не «онегин» (даже с поправкой на провинциальное болото), скорее, гоголевский персонаж – хотел всех обвести вокруг пальца да сам был обманут и осмеян. Тут хорошо бы или акценты переставить, или программку переписать.

Сценография минималистична. Из декораций и реквизита – огромная свисающая с колосников занавесь, собранная пышными волнами, фалдами, ламбрекенами, да инвалидная коляска, которая служила князю средством передвижения, а остальным действующим лицам креслом, когда князь отбегал по своим княжеским делам. Сидевшая позади нас женщина средних лет, не выдержав на середине, сказала спутнице: «Ну почему же мебели так мало?!»

Костюмы в серо-коричнево-бежевой гамме, такие пыльно-благородные, тоже играли свою роль – очень добропорядочных представителей классического театра, рядом с которыми невозможна никакая канареечность, так любимая «комедиями из французской жизни».

Словом, спектакль нам понравился. Даже понравилось, что Достоевский был смело приправлен тем, что оскорбленный «скромный зритель» на сайте театра назвал «отсебятиной, пошлостью и пшиком». Марья Александровна шутила много, ярко, лихо, держала на себе внимание и была чудо как хороша со всеми своими жестами, гримасами, оборками и кудрями.

В программке было написано непонятное: и постановка Григория Зискина (Канада), и сама Марья Александровна – Анна Варпаховская – из Канады. При чем тут Канада? И уже потом, после спектакля, начало выясняться удивительное.

Анна Леонидовна Варпаховская – дочь театрального режиссера Леонида Варпаховского. Она много лет играла в Театре им. Станиславского в Москве, снималась в кино. А в 1990-е, когда, по ее словам, пули летали по двору, эмигрировала в Канаду, и там, в Монреале, вместе с братом по матери Григорием Зискиным основала Русский драматический театр имени Л. В. Варпаховского. В этом театре и был поставлен «Дядюшкин сон» (сценография Давида Боровского), который потом перекочевал в Киев. И сама Анна вернулась в город, в котором жила ребенком, пока здесь работал отец.

Судьба Леонида Варпаховского – тот самый Советский Союз, в котором был вкусный пломбир. Расстреляна в 1938-м первая жена, сослана на Колыму вторая (а у нее расстрелян первый муж). Сам Леонид Викторович провел в лагерях десять лет, был знаком с Варламом Шаламовым и Юрием Домбровским. Ставил спектакли, в которых играли такие же заключенные. Там, на Колыме, на сцене, познакомились родители, в Магадане родилась Анна. В интервью она много рассказывает о родителях, для нее все эти аресты, допросы, лишения и невозможность долгие годы заниматься профессией – не далекое прошлое, а здесь, сейчас, и больно. И для меня, работающей с «устной историей» репрессированных и их детей, вдруг открылись темные глубины, киевскую теплую осень замело колымской вьюгой, комедия превратилась в трагедию. Сатрапы Федора Михайловича были ничтожны по сравнению с теми мучителями, которых породил XX век.