Все, что пишет драматург Наталья Ворожбит, оказывается больше и выше формального эксперимента. Одним только взмахом, словом, жестом героев своих пьес она рисует картину жизни.

Вы вернулись в Киев из Москвы в 2004? 

Да, в самом конце.

И застали полное отсутствие театральной жизни – современной драмы нет, фестивалей нет. Ваши действия, что вы со всем этим, которого нет делали? 

В первые годы  ничего не делала, продолжала физически жить в Киеве, работать в России. Сценарии и пьесы я писала – туда. В это же время у меня возник контакт с Роял Кортом (The Royal Court Theatre), с Королевским шекспировским театром, творческая энергия была направлена туда. Конечно, вакуум был. Было скучно.

Встретилась с единомышленниками в Харькове, там был такой фестиваль «Курбалесия», единственный фестиваль, который занимался новой драмой, там читали и иногда ставили современные пьесы. На «Курбалесии» я познакомилась с Андреем Маем, вместе с ним и c Марусей Никитюк мы решили создать фестиваль «Тиждень актуальної п’єси». Первые пьесы, которые приходили на конкурс, были архаические, написанные для какого-то нафталинового театра, не из чего было выбирать, но мы выбирали. Выбирали самые странные, устраивали обсуждения, получали море критики. Денег не было, к нам за свой счет приезжали люди из других стран, делились опытом, читали лекции. Пять раз фестиваль прошел с моим участием, сейчас он уже живет без меня, с каждым годом становился интереснее и интереснее. Понятно, что он для узкого круга любителей и знатоков, но все равно, спустя пять лет в наших репертуарных украинских театрах стали появляться спектакли по современным украинским пьесам.

Потом мы работали с Черкасским театром, его худруком тогда был Сергей Проскурня, он придумал Лабораторию современной драматургии и режиссуры, пять драматургов и пять режиссеров на основе историй артистов театра сделали пять спектаклей, – это был отличный проект. И еще мы с Андреем Маем сделали там же документальный спектакль «Місто на «Че» – спектакль про город, сначала артисты его не воспринимали, потом полюбили.

Потом, уже в Киеве, мы с Андреем сделали «Дневники Майдана», все сообщество украинской новой драмы принимало участие в его создании – драматурги, режиссеры, киношники. Приносили истории, героев, сами рассказывали о себе. Через год, буквально на один проект, приехал Георг Жено. Мы с ним был знакомы по Москве, он – режиссер, актер и один из создателей театра «Театр.doc». Майдан закончился, началась война. Я должна была ехать в Николаевку, позвала Георга с собой, так началась история «Театра Переселенца». Мы приехали, увязли в этой теме, в этих историях, не смогли с ними расстаться.

С 2004 по 2014 прошло 10 лет вакуума, в самом конце Майдана вы сказали московскому театральному критику Алле Шендеровой: «Сейчас есть целая плеяда украинских драматургов». Откуда они, кто они? 

Да. В Херсоне, во Львове, в Полтаве, в Харькове, в Запорожье были  и есть люди, которые имеют представление о новой драме,  занимаются современным театром, вирусно размножают это знание. «Тиждень актуальної п’єси» стал ежегодным объединяющим местом встречи для всех этих людей, появился смысл что-то показывать, смотреть, обсуждать.

На каком языке они пишут? 

На том, и на другом, на том, который удобен.

Есть значительные имена?

Возникло, и это главное – сообщество – сообщество новой драмы, в каждом из перечисленных городов.  Есть драматург Павло Арье, его много ставят, он сейчас возглавил театр Леси Украинки во Львове. Есть Настя Косодий в Запорожье и Ира Гарец в Полтаве, Наташа Блок и Женя Марковский в Херсоне.  Эти люди сами пишут отличные пьесы,  и другим помогают.

Что для вас важнее – организовывать фестивали или писать пьесы? 

Писать.

Фото: Олеся Моргунец-Исаенко

Технически работа над пьесой и сценарием отличается? 

Да. Хотя, я всегда говорю, что на сцене можно поставить любой сценарий, разница все равно существует. Есть текст, который на театральный фестиваль не отправлю. Мне Миша Дурненков (драматург, член арт-дирекции фестиваля «Любимовка») пишет: пришли что-нибудь на «Любимовку», отвечаю – у меня нет новой пьесы, только сценарии. Он пишет – пришли сценарий. Но я точно знаю, это будет не читабельно на Любимовке. Был обратный пример, сценарий «Смешанный чувства», который почему-то читался на фестивалях, и ставился в театрах, почему-то с ним все это было уместно. Есть тонкая грань.  Опять же, сценарий чаще всего пишется на заказ. А пьесы, особенно раньше, писались «для себя». Пьесы, обычно, – это мое личное высказывание.

Можно научить любого человека писать пьесы? 

Технически, да. Конечно. Мы занимаемся «Класс Актом», слышали про этот проект?

Нет, расскажите. 

Его много в России, там он просто пожаром прошелся по городам. А здесь мы впервые устроили его в прошлом году. Class Act –  это британский формат, подростки пишут пьесы. Любой подросток, если с ним поработать пять дней, напишет пьесу. Это помогает ему социализироваться, проговорить какие-то травмы, самовыразиться. Если есть чувство внутренней драматургии, первый мой учитель объяснил про врожденное чувство драматургии, оно, кстати, есть у многих людей.

Кого вы считаете своим первым учителем? 

Был такой драматург Анатолий Дьяченко, в 90-х годах он открыл в Киеве студию, она называлась «Центр современной драматургии и режиссуры». Дьяченко поверил в меня, сказал, что во мне что-то есть, и я смогу, и показал направление. В «Центр» попал и тогда еще будущий драматург Максим Курочкин. Дьяченко отправил нас учиться в Москву, в Литинститут. Он учил мастерству, он ремесленник, умел классно делать пьесы, учил структуре, схеме. Был литинститут,  где никто тебя драматургом не сделает, совершенно бессмысленное для этого заведение. Чему-то важному, неуловимому мы учились потом, на «Любимовке», в процессе.  Был «Театр.doc», Любимовка, другие главные учителя. И там я поняла про важную роль личного опыта,  про высказывание, про атмосферу и быт в пьесе, про поэзию…

У вас бывает так: вы смотрите спектакли по своим пьесам, и не согласны с режиссером?

Почти всегда, 90% таких спектаклей. Иногда мне даже нравится, но я не согласна. Смотреть свои пьесы – крутой опыт, к нему привыкнуть нельзя. Это всегда стресс, адреналин.

В каком театральном эксперименте вы еще не принимали участия? Какого рода театр вы еще не писали? 

Я не писала мюзиклов, опер. Я много чего не писала. Я не работала для визуального театра без текста. Я занималась только драматическим, социальным, документальным, свидетельским театром. Сейчас работаю в одном интереснейшем международном музыкальном проекте, но пока это процесс, и результат непонятен.

Фото: Олена Галай

 «Театр Переселенеца» – это социальный театр? 

Документальный, социальный, свидетельский.

Расскажите о нем, пожалуйста.

Никогда не хотела заниматься документальным театром. Это хороший полезный инструмент,  всегда отдавала ему должное. Я думаю, что каждому драматургу, каждому режиссеру стоит попробовать себя в документальном театре, потому что перестраивается оптика, появляются новые инструменты для работы. Заниматься документальным театром регулярно мне тяжело, это всегда контакт с людьми, я интроверт, мне хотелось бы избегать контакта. Ты не самовыражаешься как художник, фиксируешь чужие истории. Другое дело, потом все эти истории наполняют меня и помогают писать уже мои тексты.

«Ты настолько сопереживаешь коллективному, проникаешься гражданским, что перестаешь существовать как художественная единица. Ну, разумеется, если ты не эгоцентричен. Но тут ты тоже проигрываешь, потому что такой голос не важен». 

Когда начался Майдан, я поняла, что документальный театр – единственный способ реагировать на то, что происходит – все фиксировать, видеть, отмечать, показывать: «Это не пропаганда. Мы не врем, не трактуем, мы рассказываем те истории, которые происходят здесь и сейчас, мы их такими видели, вы их такими могли увидеть».  Это был уникальный опыт,  потому что мы с самого начала брали интервью, еще не зная, чем это кончится, потом слушали голоса людей – наивных, восторженных, разных, то, как они менялись со временем, мы встречались несколько раз в неделю, нам показалось интересным и важным поставить «Дневники», потом мы их много возили, видели реакцию публики, после этого сложно заниматься просто театром и ставить, допустим, классику.

Кожу сдирает? 

Да, остальное на тебя уже не действует.  Никакие трактовки. Хочется слышать первоисточник и самому делать выводы.  Вообще, это время, в котором мы живем сейчас в Украине, делает жесткие вещи с художником. Оно уничтожает индивидуальность. Ты настолько сопереживаешь коллективному, проникаешься гражданским, что перестаешь существовать как художественная единица. Ну, разумеется, если ты не эгоцентричен. Но тут ты тоже проигрываешь, потому что такой голос не важен.

Два года назад в Украине появился Георг Жено, и мы решили сделать спектакль с детьми из Николаевки (в день интервью фильм «Школа-3» по мотивам спектакля «Моя Николаевка» где Ворожбит была драматургом, получил гран-при 67-го Берлинского кинофестиваля). «Николаевка» получилась очень нежным, драматическим высказыванием от лица 13 подростков, переживших войну. Зрители сопереживают, участники проживают свои травмы. Мы сами изменились, мы хотели разобраться в ситуации на Донбассе, нам эта работа очень помогла. Потом мы уехали из Николаевки и стали думать, что делать дальше.  Документального театра в Киеве нет, «давай его делать», – сказал Георг. Ну давай. Георг – безусловно энергетический двигатель процесса. С «Николавевкой» нас пригласили на «Донкульт», был такой форум во Львове и заодно сказали: «Сделайте что-то с переселенцами». Мы сделали нечто вроде воркшопа, показали результат на зрителя. «Как, это все? – спросили у нас переселенцы. – Вы нас вот так использовали и бросите?» Так возник «Театр переселенца».  Мы понимаем про него, что это временный проект. Он успешно просуществовал больше двух лет и мы планируем поставить точку в конце мая премьерой спектакля «Возвращение Крыма» и расширить свое поле деятельности.  Хотим создать Институт драмы, который будет заниматься и документальным театром, и современной драматургией, лабораториями, обучением.

Современная драматургия в Киеве сможет разбудить репертуарный театр?

Никогда себе такой задачи не ставила – расшевелить репертуарный театр, мне всегда казалось это совершенно напрасной тратой сил. Жаль на это времени. Мне хочется создать свой театр, я знаю: когда появляется что-то яркое и интересное, репертуарные театры подтягиваются и начинают что-то в себе менять. Политику репертуарных театров не изменить, все, чего можно добиться – это включения в репертуар современной драматургии, или проведения Лабораторий под эгидой театра, в прошлом году в ТЮЗе мы провели «Класс Акт», ТЮЗ нам во всем помог, круто, что они нас к себе пустили, пустили бы пять лет назад – не знаю, вопрос. Театр Франко и Молодой театр пускали нас делать «Тиждень актуальної п’еси». В этом году будем делать «Класс Акт» в Театре на Подоле, в новом помещении. Руководители осознают инновационность, важность этого проекта. Маленькие очаги все же диктуют неспокойную жизнь репертуарному театру, их невозможно игнорировать.

Другая сторона театра, освоение театрального опыта, – театральная критика. Вы ее качеством довольны?

С этим беда. Есть несколько имен, их очень мало. Они как критики сформированы, их взгляды не меняются. Нам же важно, чтобы нас умели анализировать, объяснять – зрителю и нам самим. Этому, кажется, нигде у нас не учат.

Планируете в своем институте отделение театральной критики? 

Обязательно, это важно. Движение «Новая драма»  –  во многом сделали критики. Благодаря им оно стало  модным и притягательным. Умный критик – это хлеб драматурга. Описать, трактовать, создать понятийный блок, объяснять.

Ваша любимая собственная пьеса? 

Это банально звучит, всегда последние. Это «Саша» («Саша вынеси мусор») и пьеса, которую я написала для Роял Корта, она называется «Плохие дороги».

Фото вверху: Александр Чекменев