Эта книга принадлежит актуальной дисциплине – истории и антропологии чувств, при этом чувства понимаются как продукт социума, а сам по себе чувствительный (эмоциональный) опыт рассматривается как нечто конвенциональное, имеющее непосредственное отношение к социальной истории. В отличие от недавней резонансной монографии Андрея Зорина «Появление героя», посвященной истории русской эмоциональной культуры (мы писали о ней здесь) , эта работа сосредотачивается в большей степени на телесной сенсорике, собственно, на обонянии, иными словами, она оказывается ближе к естественно-научным практикам, – к истории медицины, прежде всего. Этим она, к слову, отличается от большинства привычных русскоязычному читателю работ о запахах, которые были, скорее, эссеистичны, зачастую – импрессионистичны, обращались, главным образом, к «запахам в культуре», не к «миазмам», но к «благоуханиям» и т.д.
«Теория миазмов» доминировала в медицине XVIII-XIX вв. и объясняла распространение эпидемий и разного рода нездоровье действием вредных испарений и дурных запахов. К «теории миазмов» примыкала «контагиозная» теория, предполагавшая заражение через контакт с больным и, помимо всего прочего, «воздушные пути» распространения болезней. Соответствующие профилактические практики, диктовавшие, в одном случае социально-гигиенические меры, в другом – изоляцию (карантин), находились, в свою очередь, в тесной связи с социально-политическими идеями эпохи.
Мария Пироговская. Миазмы. Симптомы. Улики. Запахи между медициной и моралью в русской культуре второй половины XIX века. – Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2018.
…В русский язык слово миазм (вариант — миазма, мн. ч. миазмы) проникло в конце 1780-х годов[1]. До этого понятие ощутительного запаха (как отвратительного, так и нейтрального) выражалось с помощью слова вонь, которое постепенно, по мере распространения миазма, сдавало свои позиции. В сходных контекстах также использовалось слово зловоние, пик употребительнос-ти которого приходится на 1770—1780-е годы. Первые случаи употребления слова миазм зафиксированы в компилятивных или переводных изданиях по медицине[2], но вплоть до 1840-х годов его использование было ограничено сферой специальной медицинской литературы. Расширение узуса началось в 1840-х годах с ростом популярности такого жанра, как физиологический очерк, и распространением особого патографического модуса в художественной литературе и публицистике[3]. Следующий резкий рост частотности пришелся на 1860—1870-е годы в связи с подъемом санитарно-гигиенической пропаганды и становлением земской медицины, когда сугубо специальные медицинские вопросы стали предметом пристального общественного вни-мания. Устойчивые обороты заражать/отравлять [атмосферу] зловонием/миазмами, заражать воздух [запахом/ миазмами], пропитывать зловонием/ миазмамис 1860-х годов в избытке встречаются на страницах популярных газет и журналов, в медицинской публицистике и беллетристике[4].
Во второй половине XIX столетия популяризация медицины и изменение социального смысла запахов были тесно связаны с множеством проблем, возникших в процессе изменения российского общества — и российского города[5]. На актуализацию вопросов санитарии и гигиены, которые трактовались в самом широком ключе — как проявления общего социального порядка или, наоборот, социального хаоса, — и на повышение ольфакторной сознательности — оказал влияние целый ряд факторов. Одним из важнейших было изменение самой структуры российского общества, которое в результате Великих реформ постепенно утрачивало прежнюю сословно-иерархическую структуру и медленно трансформировалось в современное классовое общество[6]. Тогда же возникала публичность нового, буржуазного типа[7], которая сопровождалась формированием новых площадок для общественных дискуссий — общей и специализированной прессы, открытых лекций, съездов врачей и народных чтений. Вопросы общественного блага и здоровья начинают дискутироваться в поле, которое не принадлежит ни государству, ни аристократии[8]. С одной стороны, появились общественные деятели, готовые инициировать такие дискуссии, с другой — заинтересованная в них аудитория, пусть поначалу и не слишком многочисленная[9].
С 1860-х годов в России начался резкий рост грамотности: необразованная, но грамотная городская аудитория увеличивалась за счет низших социальных групп. Ее нужды обслуживала так называемая «малая пресса» (газеты «Петербургский листок», «Московский листок», «Новости дня», журнал «Развлечение» и т. п.)[10]. Урбанизация и уплотнение городской инфраструктуры поставили на повестку дня вопросы городского управления и вызвали пристальное внимание к «физиологии» города[11]. Современниками индустриализация и урбанизация воспринимались как главные причины роста эпидемий и ухудшения городской атмосферы. В эту эпоху начинает муссироваться мысль о загрязненности окружающей среды. Грязь, пыль, испорченный воздух, ядовитые промышленные отходы и испарения в городе индустриального типа меняют масштаб и становятся невыносимыми, испытывая, проверяя и видоизменяя чувствительность различных социальных групп[12]. Впрочем, в какой-то мере враг, рисовавшийся гигиеническому обонянию, был воображаемым[13]. По сравнению с Западной Европой в России индустриализация запоздала: промышленный бум начался лишь в 1880-х годах, и промышленные города европейского типа в России отсутствовали. Тем не менее в столицах и крупных губернских городах количество предприятий росло с середины XIX века, их приходилось вписывать в уже существующую инфраструктуру, что увеличивало уровень загрязнения, ухудшало качество воздуха и вызывало раздраженную реакцию медиков и обывателей[14].
Наконец, формирование института земской медицины, создание обществ врачей (всего с 1856 по 1877 год было учреждено 73 общества, включая Русское общество охранения народного здравия[15]) и регулярные съезды естествоиспытателей, городских и земских врачей привели к изменению социальной роли медика. Во второй половине XIX века число докторов в России значительно возросло: в 1863 году по ведомству Министерства внутренних дел числилось 2135 врачей (еще несколько десятков были приписаны к Министерству государственных имуществ), в 1892 году — 12 521 (в том числе 409 женщин-врачей)[16]. В 1873 году гигиенист В.О. Португалов замечал, что в эпоху эпидемий миссия врача состоит не только и не столько в лечении («прописывании пилюль»), сколько в руководстве и внедрении научно обоснованных бытовых стандартов («как надо жить»), но публика, даже образованная, далеко не всегда готова его слушать[17].
[1] См.: Словарь русского языка XVIII века. Л.-СПб.: Наука, 1984. Вып. 12. СПб., 2001 С.175—176.
[2] См.: Чулков М.Д. Сельский лечебник. Вып. 1—7. М.: Типография Пономарева, 1789—1805. Вып. 1. М., 1789. С.799; Бухан В. [Бьюкен У.] Полный и всеобщий домашний лечебник: В 5 т. М.: Университетская типография, 1790—1792. Т. 1. С.267.
[3] См.: Богданов К.А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII—XIX веков. М.: ОГИ, 2005.
[4] См., например: [Здоровье 1874—1: 21—22]; [В. Ф. 1874: 30]; [Московские бойни 1876: 216]; Цылов Н. О выборе дачных местностей // Здоровье. 1883. № 16. С. 3—4.
[5] См.: Малинова-Тзиафета О.Ю. Из города на дачу: социокультурные факторы освоения дачного пространства вокруг Петербурга (1860—1914). СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. С.13—17, 64—69.
[6] См.: Blum J. The End of the Old Order in Rural Europe. Princeton: Princeton University Press, 1978. P.419, 440—445; Freeze G.L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // The American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 1. P. 11—36.
[7] См.: Волков В.В. Формы общественной жизни: публичная сфера и понятие общества в Российской империи. Дис. … канд. соц. наук. Кембридж, 1995.
[8] В своей книге о русском дворянстве С. Беккер отмечает, что земские управы и земские собрания, возникшие в результате земской реформы 1864 года, представляли собой межсословный орган управления, который формировался на имущественных, а не на сословных критериях. Они и стали одним из факторов, двигавших сословное российской общество к буржуазной классовой системе (см.: Беккер С. Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М.: Новое литературное обозрение, 2004.)
[9] См.: Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 27—29.
[10] См.: [Рейтблат 2009: 17—20, 33—34].
[11] Одним из следствий роста городов оказалось резкое увеличение количества лошадей и других тягловых животных, которые вносили ощутимый вклад в ольфакторный пейзаж города XIX века; подробнее см.: Thompson F.M.L. Victorian England: The Horse-Drawn Society. London: University of London Press, 1970. Макшейн К., Тарр Д.А. Роль лошади в американском городе XIX века // Человек и природа: экологическая история / Под ред. Д. Александрова, Ф.-Й. Брюггемайера, Ю. Лайус. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге; Алетейя, 2008. С. 285—324.
[12] См.: Evans R.J. Death in Hamburg: Society and Politics in the Cholera Years, 1830—1910. Oxford: Clarendon Press, 1987. P. 110—111.
[13] Примечательно, что психофизиологи, изучающие природу обоняния, делают вывод о склонности человека преувеличивать ощутимость запахов и считать запахи, воспринимаемые как неприятные или опасные, более сильными (см.: Eggen T. Odor, Sensation and Memory. New York: Praeger, 1991. P.114).
[14] Вопрос о чистоте воздуха считался приоритетным большинством гигиенистов, поскольку «без воздуха нет и не может быть жизни». – Архангельский Г.И. Жизнь в Петербурге по статистическим данным // Архив судебной медицины и общественной гигиены. 1869. Кн. 2. Отд. III. С.34.
[15] См.: Отчет Медицинского департамента за 1877 год. СПб.: [Б. и.], 1878. С. 155—157; Нейдинг И.И. Медицинские общества в России. М.: Печатня С.П. Яковлева, 1897. С.III—IV.
[16] См.: Левит М.М. Становление общественной медицины в России. М.: Медицина, 1974. С.52—53.
[17] См.: Португалов В.О. Вопросы общественной гигиены. СПб.: Типография А. Моригеровского, 1873. С.76—77.
