Александр Морозов представляет рубрику «Мастерская»

Мы в гостях у Пинхаса  Фишеля в высотной мастерской на Крещатике. Пинхас – живописец и график, театральный художник, книжный иллюстратор и мастер рейзеле. В его «послужном списке» более двух десятков персональных выставок, десятка полтора проиллюстрированных книг. А еще он открытый, искренний и очень доброжелательный человек, с которым очень интересно разговаривать.

Итак…

Дом волшебника

Всем понятно, что мастерская – это место, где ты работаешь. В детстве я мечтал стать волшебником, даже собирал книжки о волшебниках. Например, жил такой персонаж – господин Папюс. Я был, наверное, школьником 6-го класса и мне попалась его книга «Практическая магия», в которой есть описание домика волшебника. Он говорит о том, что каждый маг должен иметь специальное помещение, в котором он предается своим магическим практикам. Мне казалось, как это здорово – дом волшебника! Так вот, мастерская по своей сути это он и есть.

Да уж, на Жерара Анкоcса еще никто не ссылался. Но если можно, – подробнее.

Мастерская, точнее, конкретно эта мастерская – она для меня как подарок. У меня нет необходимости иметь какое-то личное пространство. Я всегда работал там, где находился и привык к той мысли, что дом – это то место, где ты живешь и работаешь. Это продолжалось очень долго, я никогда не тяготился этим.

Впервые мастерская как осознанная мастерская у меня появилась в институте. Получилось так, что все мои одногруппницы в один год ушли в декрет, и я остался один в очень большой мастерской, одной из самых больших в Художественном институте. В этом месте я понял, что нужно каким-то образом оторваться от института. Прежде всего я там сделал ремонт (какой смог), все покрасил. Пригласил туда друзей-музыкантов, пригласил друзей, которым негде было жить, рисовать.

Для меня мастерская – это мой мир, где находятся мои друзья, близкие. Пожалуй, так: это место, где я могу безнаказанно заниматься бессмысленными вещами, из которых у меня, как правило, что-то получается. Отец когда-то сказал, глядя на меня (я был еще школьником): «Я не могу понять, Павлик работает или балуется?»

Мастерская – это место, где могу безответственно заниматься чем заблагорассудится, не думая о том, что меня кто-то спросит: «Ты балуешься или занимаешься серьезными вещами?»

Великолепная формулировка! А это помещение в качестве мастерской устраивает тебя?

«Устраивает» – это не то слово. Она – абсолютный подарок для меня. Развитие моих отношений с мастерской было такое. В какой-то момент мои родители поняли, что мне нужна мастерская и к тому времени у них было желание поменять квартиру. Они купили квартиру в нашем же доме и старую квартиру предложили мне в качестве мастерской. Но когда все это произошло, я женился. И то место, где я обычно складывал свои работы, заняла двухэтажная детская кровать. Работать я мог только тогда, когда засыпали дети, тогда мог пользоваться лобзиком и другими инструментами. Но памперсы и белье покрывались плотным слоем пыли. Нужно было искать место. Я сначала попросился в мастерскую своего друга Вани Григорьева, который в свою очередь работал в мастерской  мамы – Галины Сергеевны Григорьевой. Там я понял, что низкие потолки маленькой квартиры полностью искажают вúдение. Я просто неправильно вижу картину, не могу отойти далеко, чтобы лучше рассмотреть работу. И я понял, что есть объективная необходимость в мастерской. Раньше мне казалось, что где я – там и мастерская. В это время уезжал мой учитель, Александр Александрович Агафонов. Помещение, где мы сейчас находимся, – это его мастерская. И он мне предложил занять ее. Раньше я часто заходил сюда, поговорить об искусстве и жизни. Это место для меня важно. И вот я стал в какой-то мере его продолжателем. В то время у меня даже нечем было платить за нее. Но Агафонов договорился со своим знакомым бизнесменом, и тот согласился платить за нее в течение года. Мне же было предложено тем временем потихоньку въезжать и обустраиваться. Через год я был уже в состоянии принять ее. Она была для меня настоящим подарком. Она большая, здесь есть выход на крышу, можно много чего делать. Появилось ощущение, что стало больше возможностей.

Эта мастерская приближается к идеальной?

Для меня это непростой вопрос, поскольку у меня нет представления об идеале, идеальной мастерской. Здесь безусловно лучше, удобнее и приятнее, чем в остальных мастерских, в которых я был раньше. Менять я ее не собираюсь. Все, что здесь есть – меня полностью устраивает.

История

Первая мастерская была чисто институтская, она закончилась вместе с окончанием учебы в институте. Вторая – временная – была в гостях, в мастерской Галины Сергеевны Григорьевой. Она находилась во дворе Художественного института, там где мастерские профессоров и преподавателей. Следующая – эта. Она всем хороша, но формально принадлежит моему учителю. Все необходимое, связанное с ней, делаю я, но она – его.

Здесь светло, хорошо, тихо, никто ко мне не ломится с тем, что познакомиться, выпить, провести вместе день. К тому же я с большим удовольствием в теплую погоду выхожу на крышу. Сразу входишь в другое состояние.

Отсюда, наверное, прекрасный вид?

Да, Крещатик, круговая панорама. Но на воздухе работать мне не очень комфортно. Может быть я так привык – что у меня есть, тому и рад. Вырезаю тоже здесь. Сейчас все накрыто, потому что главная проблема – это пыль, когда работаешь с деревом. Можно было бы пожелать отдельное место для работы с деревом, но не хочу. Мне удобно и здесь.

Тогда еще один, довольно глупый вопрос: каким-то образом она влияет на твое мировосприятие?

– Вспомним тот же домик волшебника. Почему он не может заниматься магическими операциями дома? Потому что все-таки лаборатория – это место, где можно находиться наедине со всем, что у тебя внутри – с собой, с Богом. Это важно. Важно выйти из дома. Важно и то, что иногда приходится преодолевать нежелание выходить из дома. Любому художнику в определенные периоды страшно приходить в мастерскую, потому что ты здесь сталкиваешься с серьезными проблемами, которые кроме тебя никто решить не может. А как именно их решить, ты даже не представляешь. Кроме того, чисто внешне, на поверхностном уровне, она позволяет делать работы бóльшего размера. А что касается скульптуры, и самой возможности создать что-то масштабное (даже если ты этого не делаешь), сам факт такой возможности дает ощущение уверенности. Вот так мастерская на меня влияет.

Кроме того, учитывая, что мастерская в центре, всегда можно переночевать с семьей во время шаббата: синагога рядом. Очень приятно приходить сюда с детьми, они очень любят эту мастерскую.

Обустройство. Музыка внутренняя и внешняя

Когда ты заканчиваешь работу, ее нужно куда-то повесить или поставить. Живопись стоит в стеллаже, а тут много всяких деревянных штучек, например, части рояля и пианино. У меня есть идея серии, связанной с этими музыкальными инструментами. Тема возникла в связи с моей бабушкой. Она купила рояль раньше, чем купила мебель, когда вернулась из эвакуации. Ее представление о счастье, полноценной жизни было связано со звучанием рояля из богатого дома в местечке. Это из ее детства. Она решила, что когда выйдет замуж, появятся дети, то купит рояль, дети будут заниматься музыкой. Так и получилось. Этот рояль до сих пор стоит у родителей. В нашей девятиэтажке он мне давал представление о мире, о том, что мир большой, прекрасный, что это нечто большее, чем ты имеешь. Наверное, это досталось мне от бабушки. Так началась тема рояля. Потом была серия расписных клавесинов. Частично идея ушла в резные клавесины. Но она была связана с роялем, ощущением от рояля у ребенка: как мы с братом заглядывали в него, рассматривали и трогали струны. На рояле к тому же есть надпись: «Поставщик Двора Его Императорского Величества Якоб Беккер». Для меня она звучала как титул Бога. С тех пор, как возникла эта тема, я постоянно подбираю  обломки музыкальных инструментов. Надеюсь, что из этого что-то может получиться. Я даже более-менее представляю – что, но для этого нужна энергия заблуждения.

На тебя влияет музыка?

В прямом смысле – не влияет. У нас есть семейная особенность, пришедшая через маму: в доме у нас всегда звучит музыка. Когда я сам ею занимался, меня тут же отправили на факультативные занятия по композиторскому делу. Поскольку постоянно звучит музыка, мне с детства не составляло труда остановится и записать какую-либо мелодию. Работать под музыку мне трудно. Я с гораздо большим интересом слушаю лекции, а звуки музыки возможны лишь в тот момент, когда я занимаюсь техническими вещами. У меня много чего звучит внутри, и внешняя музыка мне мешает.

А какая бывает внешняя музыка, когда она не мешает?

В разное время по-разному. Был период, когда я слушал«Аэростат» Гребенщикова. В другой период переслушал всего Моцарта. Зависит от настроения и состояния. Вивальди слушаю, например. С детьми ходил в филармонию, был детский абонемент на программу классической музыки, впечатлился Равелем.

А вот когда в этой мастерской обитал Александр Александрович Агафонов, и я заходил к нему в гости, то у него стояли проигрыватель, магнитофон, работал телевизор. Он говорил, что ему нужно нейтрализовать внутреннее состояние, поэтому должно постоянно что-то звучать.

Когда мастерская перешла в твои руки, она изменилась? Ты начал ее переделывать под себя, перевез свои книги?

Сюда, как правило, переезжает то, что дома уже не помещается. Когда-то мне подарили удивительную книгу, изданную где-то в Донецке. Она по-своему гениальна. Я не мог даже представить себе такое сверхкичевое оформление – фрагменты великих произведений в каких-то рамочках из жемчуга, всё в золоте, блестящее. Дома я подобное держать не могу, поэтому она находится здесь.

Похоже на вырезки из «Огонька»…

Очень. В какой-то момент я активно использовал вырезки из «Огонька», как ни странно, они мне очень пригодились. Я как-то сделал из них целую серию. Поэтому трудно сказать, что может пригодиться в работе.

Я сейчас работаю над новой серией. Она будет посвящена ктубам, еврейским брачным договорам. Я был когда-то в Третьяковке и увидел удивительные старые иконы, например, до XVI века, и некоторые из них очень сильно «повело». Эти доски, их состояние… И я тогда придумал тему «объемных холстов», когда можно натянуть холст на неровный подрамник. Возникает ощущение, что доска изогнута так, словно на нее давят с обратной стороны. Тема еще практически неисследованная, там может быть множество вариантов. А если рассматривать икону как окно, – просто вырезаешь его и через него смотришь, то сразу там видишь там и 20-е годы прошлого века и многое другое. А поскольку я большой почитатель раннего авангарда, то эта любовь к иконописи во мне и живет. К тому же я люблю искать истоки любимых вещей.

Театр

Я какое-то время работал в театре, я ведь профессиональный театральный художник, из   последнего поколения учеников Даниила Лидера. Однажды Лидер передал мне работу, поняв, что у него уже нет сил сделать ее самостоятельно. Есть такой замечательный  режиссер Василий Васильевич Сечин, он ставил «Дон Кихота», и мы с ним работали в Театре им. Ивана Франко. Спектакль  был придуман специально для друга Сечина, для Ступки: он тогда уходил из театра в министерство культуры и хотел сыграть последнюю большую роль. Санчо играл, естественно, Бенюк. В результате в спектакле не были задействованы ни Бенюк, ни Ступка. Произошла удивительная история. Когда распределяли роли, подошел человек, которому досталась эпизодическая роль. Он подошел к Сечину, рядом стоял Ступка, и попросил какую-ту  роль побольше, ведь это не вопрос не только престижа, но и финансов. Неожиданно Ступка сказал: «Да пусть играет Дон Кихота, я не против». Это была шутка, которую Сечин воспринял буквально, и заявил, что берет его  во второй состав. В итоге Ступка и Бенюк ушли из спектакля, а он сыграл Дон Кихота. Причем, сыграл очень оригинально, многие вещи были очень интересными.

Но вообще в театре мне было работать очень трудно. Театр им. Франко был единственным местом в моей жизни, куда я ходил через силу. Работал я и в Киевском театре драмы и комедии на Левом берегу. Но сейчас я к театру практически никакого отношения не имею. Разве что делаю иногда  театрализованные инсталляции.

Фотографии из архива Пинхаса Фишеля