Александр Морозов представляет рубрику «Мастерская».

На этот раз разговор происходит в не совсем обычном формате – собеседников трое. Мы встретились с творческим и семейным тандемом: Илоной Кузнецовой и Всеволодом Шарко. Думаю, что в особом представлении они не нуждаются, их имена на слуху в киевском – и не только – культурном пространстве. Разговаривали мы по объективным причинам не в их мастерской, а в галерее Imagine Point (пр. Голосеевский, 86/1), где у моих собеседников проходила выставка [ЧАС КУТ]. Итак…

– Первый вопрос стандартный. Что в вашем представлении мастерская?

ВШ: Одежда. Для меня мастерская – это место, где все перестает существовать и я вхожу сам в себя. Это моя внутренняя одежда. Это все равно, что костюм, который ты надел и в нем тебе удобно работать, делать какие-либо вещи. Это место, в котором ты становишься самим собой, полностью отсеченное от остальных. Это для меня. А что это означает для Илоны – она скажет сама.

ИК: Мастерская? Это гнездо, в котором есть покой, вдохновение, где есть цепь, в которой ты замыкаешься, есть процессы, которые приходят извне – и которые нас волнуют – на улице, в обществе, природе. Мы это поглощаем, как песчинка в раковине. И мастерская также впитывает в себя этот смысл. Возможно, не получится ничего, а может появиться и жемчужина, или реализация идеи.

–  То есть, мастерская – это и есть та раковина, в которой ты работаешь?

ИК: Я говорю сразу за двоих. Мы люди организованные, поэтому в нашей мастерской свой порядок, у нас нет хаоса, все организовано.

ВШ: Своего рода японская мастерская, в которой все упорядочено. Разумеется, это все относится к тому времени, когда она у нас была. Мы зависим от обстоятельств, и поэтому у нас мастерская там, где мы находимся. Появляется угол, где можно работать, и мы превращаем его в мастерскую. После 24 февраля я отказался от мастерской по понятным причинам. Сейчас мы носим мастерскую за собой.

– Можно уточнить? Мастерская – это просто рабочее место, или нечто большее?

ИК и ВШ (одновременно): Безусловно.

ИК: Очень важно, чтобы приходили люди, общались с нами. В мастерской постоянно проводились «квартирники». Для нас мастерская – это «хирургическая». Для друзей – это другое пространство.

ВШ: У нас было много «квартирников». Был такой период, когда несколько раз в год мы организовывали выставки в мастерской. Это было место встречи с теми людьми, с которыми мы хотели общаться. Это очень важный момент. Собирался узкий круг. Есть такое понятие, которое я не очень люблю, – «место силы». Так вот, мастерская – это одно из таких мест.  Ты его не находишь, а создаешь.

– Кастанеды начитался?

ВШ: Ну, я много чего читал.  А его читал еще студентом.

– Такого опыта как беседа сразу с двумя у меня еще не было, поэтому давайте начнем с рассказа об образовании каждого из вас.

ИК: Я училась в Днепропетровской академии архитектуры и строительства на архитектурном факультете. И еще с того времени мне казалось, что это институт благородных девиц. Почему? Потому что было ощущение, что мы выпустимся все равно «нулевыми», но с дипломами, разойдемся в разные стороны и будем держаться возле околоэстетических процессов. Кто-то будет заниматься архитектурой, кто-то дизайном, кто-то искусством. Так все и получилось. Будучи дипломированным архитектором, я по специальности работала только в качестве дизайнера интерьеров и немного дизайнером отдельных вещей. В основном я работала графическим дизайнером с уклоном в искусство. Для меня искусство всегда было красной линией.

– А что подразумевается под «дизайнером отдельных вещей»?

ИК: Малые формы: панно, мозаика, мебель. Скажем так – детали интерьера, декора.

ВШ: Я уже не говорю о том, что Илона проработала много лет дизайнером, занималась полиграфией и тому подобным. У нас на двоих стаж работы дизайнерами года пятьдесят два.

– Насколько мне известно, у тебя инженерное образование.

ВШ: Да, я инженер. Я еще при СССР окончил физико-технический факультет университета, и к художественной деятельности это имеет только опосредованное отношение. Распределился как инженер-конструктор в НИИ «Океанмаш». Там перешел в отдел дизайна и с тех пор 22 года занимался именно им. Потом я бросил это занятие.

– И ты перешел к живописи? Равно как и…

ВШ: Да, как и Илона. Мне было 44 года, когда я нашел коробочку акварельных красок, которые оставались с «Океанмаша», и попробовал что-то делать.

ИК: У меня другая история. Я всегда мечтала заниматься искусством. Вот, например. Мне было двадцать, когда у меня родилась дочь. Первое, что я сделала по возвращении из роддома – поставила мольберт. Понятно, что я ничего не рисовала, но ощущение того, что он стоит, меня вдохновляло и утешало. Когда я работала дизайнером, все равно занималась графикой. Работала на компьютере, но рядом лежал лист бумаги, на котором я рисовала. Нужно было хотя бы полчаса, чтобы выплеснуть что-то на тот листок. И это стало привычкой. Я решила, что это желание нужно воплощать.

ВШ: И мы начали заниматься. Я с 2012 года, Илона – с 2014-го.

ИК: Я, если можно так сказать, заходила с черного входа. Начала изучать искусство целенаправленно, поскольку смотрела на современное искусство и не совсем понимала, что вижу. Но ежедневно начала что-то читать, смотреть, ходить на выставки. «Старые» книги, которые мы видели раньше, не отвечали запросам. Они, как правило, заканчивались началом двадцатого века. А что было дальше? И так – шаг за шагом – я начала определяться с тем, что я хочу. Так пришла в том числе к медиа, причем именно к тому, что отвечало моим запросам.

ВШ: Моя программа немного четче. В том смысле, что искусством я интересовался всегда, но никогда не ощущал себя в полной мере художником. Дизайнер – это немного другое. Скорее, эта профессия ближе к шеф-повару. Проектная деятельность. Люди этого часто не понимают, но так и есть. Это разные профессии. А в 2012 году я просто прекратил заниматься проектной деятельностью и начал заниматься живописью. У меня не было размытых границ. Я принял четкое решение – с дизайном покончено, и полностью перешел на живопись и графику.

– Как я понял, у вас обоих нет чисто художественного образования. Архитектор и инженер. Но учителя были, хоть и виртуальные?

ВШ: Учителя? Мы просто видим, что вокруг нас происходит, обсуждаем увиденное. Обсуждаем и с технической, и с концептуальной точек зрения. Мы люди музейные, очень любим ходить в них. Смотрим, перерабатываем. Это и есть наши учителя. Из наших знакомых – Ахра Аджинджал, Матвей Вайсберг… А учителей, которые бы приходили и говорили: «Возьми и сделай так», у нас не было. Просто пропускаем через себя увиденное, анализируем и синтезируем.

– А каковы предпочтения? И в современном искусстве, и в истории?

ВШ: Я очень люблю Ансельма Кифера, Эдварда Хоппера… Нет смысла приводить весь список, он будет достаточно длинным.

ИК: Мне сложно ответить на этот вопрос. У меня такого нет, мне трудно сказать кто мой любимый писатель или художник. Я собираю по крупицам. Скажем, у одного автора мне нравится несколько работ. Но чтобы говорить в общем, то вряд ли. Есть какие-то ориентиры, но они, скорее, психологические. Например, Джорджо Моранди. Что меня вдохновляет в этом художнике? Его неимоверная постоянная работоспособность. Если мне хватает вдохновения, я говорю себе – но ведь этот человек мог работать? И я иду и начинаю работать. Его подход к работе вдохновляет больше его работ.

– С нашими современниками и друзьями более-менее понятно, некоторые имена уже назывались…

ВШ: Да, в этом отношении украинское искусство очень мощное. К названным именам Ахры и Матвея можно добавить, разумеется, Елену Придувалову, Олесю Джураеву (мы любим и работы, и ее как человека). Но это только друзья. Вот Любомира Медвидя я лично не знаю, но его работы мне очень нравятся. Я не люблю этот вопрос, потому что я могу кого-то забыть, а я их очень ценю.

ИК: Да, это очень важно. Я хотела еще добавить то, что нужно общаться с живыми художниками и ценить их. Они рядом с нами и многие из них близкие нам люди.

ВШ: Нам нравятся многие и очень разноплановые работы и по характеру, и по типу. И это здорово, поскольку я не люблю однообразия, не люблю художников, которые зациклены на одной бесконечной теме.

ИК: Согласна. Некоторых художников, вроде бы неплохих, я исключила у себя именно за это, за постоянные повторы. Это скучно.

ВШ: Мы любим людей, которые ищут, постоянно находящихся в состоянии внутреннего поиска. И среди них есть просто близкие люди и близкие друзья.

– Вернемся к основной нашей теме. Что в вашем представлении идеальная мастерская?

ВШ: Идеальная мастерская – это там, где тебе удобно, где ты можешь реализовать любой свой проект и где есть все условия для работы. Вот, наверное, и все. Идеальная мастерская – это там, где достаточно места, света.

ИК: И оборудование. Меня интересуют большие, объемные проекты. И чтобы масштабировать свои идеи, нужно большое пространство.

ВШ: Давно уже задумано несколько работ очень большого размера. Там, где я раньше работал, они не помещались. А сейчас тем более. Просто нет места.

ИК: А еще мне очень нравится, когда в роскошных мастерских есть маленький зал, в котором можно развесить работы и посмотреть, как они будут выглядеть. Я немого помешана на экспозиции. Эта высокая эстетика меня волнует. Я, как динозавр, придерживаюсь ее, мне кажется это важным.

ВШ: Да, если мы говорим о чем-то идеальном, то мастерская должна быть совмещена с небольшой галереей. Но это недостижимо.

– Место для общения с друзьями не предусмотрено?

ВШ: Предусмотрено, конечно же! Оно от масштабов не зависит. В Днепре у меня мастерской служила обычная двухкомнатная квартира, но в ней собиралось по сорок человек. Были моменты, когда на «квартирник» приходили люди и не могли сесть, потому что не хватало места… Люди должны бывать в мастерской.

– Теперь расскажите об истории своих мастерских. Какие были, откуда начинались?

ВШ: Первая мастерская, которую таковой можно назвать (не уголок и не закуток), появилась по инициативе моего сына. Он ее снял, и все получилось. Я там работал, мы вместе там работали, создавали проекты с Илоной. А мастерской, которая хоть как бы приближалась к идеалу, у нас никогда не было. Как правило, это была снятая квартира, или любые свободные помещения.

– А на данный момент?

ВШ: Сейчас у нас нет мастерской. Последняя мастерская в Днепре, где мы базировались, находится в не очень хорошем месте – постоянные прилеты рядом, другие негативные события. Опять же, финансовые проблемы, которые возникли в этот период. Мы лишились возможности ее снимать и в конечном итоге отказались от нее. Сейчас у нас нет никакой мастерской. Хотя, что значит «никакой»? Я уже говорил о том, что наша мастерская находится там, где мы есть. Сейчас мы работаем в квартире у моей сестры.

– Но ведь мастерская в любом случае нужна?

ВШ: Конечно. После того, как закончится война, я уверен, что у нас будет полноценная мастерская.

– Ну и, может быть, вопрос напоследок – искусство и война. Понятно, что война повлияла. Но каким образом? Что вы можете сказать по этому поводу?

ВШ: Война идет уже много лет. Безусловно, обострение, активная фаза, было очень травмирующим. Первый момент, как и у многих художников, с которыми мы общались, был выбивающим. Я не мог работать по той причине, что у меня появилось ощущение, что это не нужно в принципе. Потом я понял, что это нужно мне. Я снова начал работать примерно через месяц. В марте мы уже что-то делали, и я и Илона. Потом выяснилось, что это нужно не только нам, но и другим. Это я говорю о себе. Илона сейчас сама расскажет о своих ощущениях.

ИК: Мне повезло в том смысле, что мы еще до войны работали «цифровыми» художниками, осваивали это направление. До войны намечался ренессанс в этой сфере. Нам это было интересно. После вторжения работать, понятно, мы не могли, «сидели» в телефонах и социальных сетях. В Телеграме я увидела объявление, что требуются художники, которые будут делать иллюстрации к твитам. И я начала делать коллажи.

ВШ: Это были рефлексии на тему конкретных событий, происходящих прямо в данный момент.

ИК: Выяснилось, что проект поддерживало Министерство цифровой трансформации, были привлечены к нему дизайнеры, иллюстраторы, программисты. Создавались работы, продавались, а деньги перечислялись ВСУ. Когда я увидела, что мои рисунки продаются, что они чего-то стоят, я могу сделать что-то полезное, то начала работать в полную силу.

ВШ: Хочу добавить, что Илона очень скромна. Были достаточно большие продажи и пожертвования получились солидные. Тогда этот рынок был довольно активным, и Илона смогла передать армии хорошую сумму.

ИК: Этот проект помог мне чисто психологически. Я решила, что если сейчас не получается работать карандашом или тушью, то я могу делать тоже самое в цифровом формате. Еще один проект был добавлен реальностью – когда я свои работы (для проекта «Кадама») переделала, введя военную тематику. Я создала цифровые коллажи, получилась небольшая серия. Она заинтересовала кураторов, тоже оказалась востребована. Оттиски ее были выставлены на Венецианской бьеннале. Стало понятно, что мы все вместе создаем музей (виртуальный или не виртуальный), который останется после нас. Хочу добавить, что для меня было важным не придумывать что-то новое, а оставаться собою. Не добавлять излишней жестокости, а оставаться человеком.

– Что же, дорогие мои, спасибо за беседу. Было очень интересно. Творческих вам успехов.

Фотографии: Imagine Point, Інший Київ, Инстаграм ilona_design