Директор Центра Иудаики, издатель, главный редактор издательства «Дух и Литера», телеведущий. Инженер, социолог, политолог, – биография на несколько жизней.

Вы окончили политех, и после дрейфовали к гуманитарному знанию: социология, философия, менеджмент. Как вы проделали этот путь?

В советское время гуманитарными науками нам не давали заниматься. Не только мне, но и многим моим современникам, которые не были членами партии или были евреями, как я, или сознательными украинцами, как многие мои друзья. Нас не допускали к исследованиям, да мы и не очень и стремились: ведь это были ненастоящие идеологические гуманитарные исследования.

Технические науки, которыми мы занимались, были той нишей, в которой мы жили и в которой прятались. Как многие люди в те годы, я занимался самообразованием, и пришел к гуманитаристике в широком смысле этого слова, в 70-е где-то годы. Во время «оттепели» появились первые молодежные клубы, в одном из которых я достаточно активно участвовал. Были первые публичные встречи с украинскими, с еврейскими писателями, учеными. Мы, молодые люди, хотели получить ответы на те вопросы, которые в советское время получить было тяжело. Мировая культура была укрыта за надежной «берлинской» стеной.

Затем, уже в 80-тые годы, время стало более либеральным, начались политические процессы, в которые я включался. Социологию как науку об обществе изучал самостоятельно, хаотично подбирая дореволюционные, а затем польские источники. Я выучил польский, и он стал для меня окошком в свободный мир. Тогда в магазинах не было книг на английском, а польские книги можно было купить в магазине «Дружба».  Официальной социологии практически не было, вместо нее был научный коммунизм. В 1977 году, когда объявили, что будет принята новая демократическая – брежневская конституция, я – дилетант – вдруг вообразил, что смогу проанализировать всенародное обсуждение, понять правосознание украинских (советских) граждан.

Провели целое исследование?

Да. Помните, в книге Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика» – «упал этот мост, погибли эти люди, теперь я смогу проследить закономерность гибели, того, отчего именно погибли эти люди». Так и мне казалось, что именно в этот уникальный момент я смогу выявить особенности правосознания людей. И я собрал и обобщил около 10 000 предложений граждан к текстам конституции. Занимался этим около года, в результате написал текст. Показал роли разных групп в осмыслении роли права в стране. Что хотели изменить рабочие, что – интеллигенция, специалисты права, гуманитарии и так далее. По газетным и журнальным публикациям было понятно, о каких статьях чаще пишут советские граждане. Мне были интересны особенности осмысления и понимания разных статей. Деятельность цензурных групп при разных изданиях, которые отбирали те или иные предложения. Интересно было, что по отношению к политическим статьям вообще не публиковались никакие предложения, хотя думаю, что где-то они существовали. Моя выборка из более 10 000 текстов вполне репрезентативна, советские граждане подали около 400 000 таких предложений. В большинстве случаев публиковались примитивные, никакого отношения к праву и конституции не имеющие предложения:  «дети должны уважать родителей, а зарплата должна быть адекватной, ну или там – на пенсию нужно идти вовремя». Несколько прорвавшихся более интересных предложений, конечно не рассматривали, конституционная комиссия не включала в окончательный текст. Интересны роли героев соцтруда или писателей-лауреатов – все они были абсолютно апологетические.

Когда я закончил работу, понял, что если опубликую, получу срок. Взвесив плюсы и минусы, решил показать текст только друзьям. Слава Богу, никто не донес. Потом,  в конце 80-х текст был опубликован в сокращенном варианте в журнале «Философская социологическая мысль», с которым я и мои друзья позже сотрудничали. Мы были общественным советом журнала, определявших его содержание. Журнал был одним из наиболее интересных изданий своего времени.

Были попытки ученых  проанализировать обсуждение конституции?

Не знаю. Псевдоакадемические, апологетические появились через несколько лет. Это я тогда был такой наивный. Профессионалы понимали, что это не безопасно. На самом деле, исследование показало не так мало. И не только мне. Когда я показал текст моим друзьям – историкам, социологам, меня спросили: ты сам это сделал? Я сказал: «да». «Это хорошая работа для целого отдела», – ответили мне. Ну, а потом были следующие этапы моей жизни.

К следующим этапам. Вы принимали участие в ликвидации Чернобыльской аварии.

Не надо преувеличивать здесь моей роли. Я в этой своей «первой жизни» занимался организацией строительства  электростанций, сначала тепловых, а потом и атомных. Разрабатывал рекомендации как строить». Я полуслучайно попал в эту организацию. После окончания техникума меня не приняли на работу по распределению – сказали,  мест нет. И я пошел искать заводскую фабрику, куда меня примут на работу.

Я не очень понимал, почему мне отказывали, и что происходит в стране, искал предложения о вакансиях на информационных щитах с объявлениями. В десятках мест мне отказали. «Да-да, мы давали объявление, но уже не нуждаемся в специалистах». Традиционные формулы отказов евреям. Я потом занимался анализом этих отказов. У нас в Центре (Центр Иудаики при Киево-Могилянской академии) собран большой архив мемуаров людей старшего поколения и я вычленил из них около сотни с похожими историями. Там было все, от очень трагических ситуаций, когда люди сходили с ума, или голодали, не имея возможности найти роботу, до достаточно комичных ситуаций.  Об одной из которых рассказал художник Михаил Туровский, он сейчас живет в Америке. Тогда, в начале 50-х, он поступал в Художественный институт. Он дружил с дочкой ректора, которая сообщала ему: «Миш, в этом году тоже не будут брать евреев». Но он ходил на экзамены как на спортивные соревнования, выбора особо не было – Михаил хотел быть художником. На какой-то из этих попыток, не помню точно, третьей или четвертой, он получил свои хорошие оценки за рисование. Потом  был экзамен по истории. Преподаватель говорит: «у вас простой билет, я по нему даже спрашивать не буду. Давайте так – один дополнительный вопрос, отвечаете на него, и вы – студент института, согласны?» Михаил соглашается. И преподаватель спрашивает : что написал Карл Маркс Фридриху Энгельсу в письме от 17 октября 1882 года?

Надо знать Михаила. «В этом знаменитом письме – отвечает Михаил, – Карл Маркс написал «Дорогой мой друг, спасибо тебе большое за присланный комплект «Франкфуртер альгемайне цайтунг», он прекрасно дополняет мои студии; за то, что ты поддержал мои тезисы по Коммунистическому  манифесту….» Через 15 минут они его остановили, и Михаил стал студентом.

Такая история была одна на сотню. Так и у меня, я прочитал: какому-то проектному бюро требуется техник, а я окончил техникум, поднялся, встретил немолодого (как мне казалось)  еврейского интеллигентного мужчину, у которого спросил о работе. Он кивнул, нам нужен человек, и отвел меня к начальнику. Они посоветовались, и меня взяли. Так я стал работать в проектном бюро треста «Южэнергострой» напротив синагоги Бродского. И проработал там, меняя разные роли, – изменялась и сама организация, почти 25 лет. Так и говорю об этом: «в первой жизни».

Мы занимались организацией строительства электростанций, я ездил на Запорожскую, Ровенскую, Чернобыльскую станции. На каком-то этапе я стал руководителем отдела АСУ (автоматизированных систем управления). Создавались такие отделы с большими вычислительными машинами почти везде, считалось, что они смогут оптимизировать работу в разных сферах, потом это называлось АСУчиванием  страны, очень точная формулировка. Я – беспартийный еврей, конечно же случайно стал начальником отдела – первый начальник много пил, его пришлось отстранить, потом начальником был член партии, у которого других достоинств не было, и ничего у него не получалось. Меня поставили ИО, исполняющим обязанности, а по законодательству того времени, человек три месяца исполнявший обязанности, автоматически назначался руководителем.

Когда случилась Чернобыльская авария,  директор созвал нас и сказал – «мы строили станции, нам же и думать,  как ликвидировать эту аварию. Мы все записываемся добровольцами в ликвидаторы, но каждый может отказаться». Никто не отказался. Я ездил туда не так много. В конце 1986 года я был там две недели. Там работали десятки организаций, каждая что-то делала. Десятки тысяч людей, в том числе и мы. Видели, смотрели, думали, что-то придумываем: как поставить такой-то кран, такие-то укрытия. Но, как я понимаю, решали все не мы, а военные и московские ученые, имевшие опыт испытаний бомб да и аварий на военных полигонах. Я тогда вывел формулу: чем дальше от Чернобыля, тем страшнее. Никто не знал последствий и опасностей того что там происходило. Не было адекватных приборов и опыта. Словом, я – не герой Чернобыля.

Что привело вас к Мирону Петровскому?

Это тоже имеет отношение к энергетике. Это было около 40 лет назад. На одной из таких станций я познакомился с интеллигентным инженером (мы часто ездили в командировки ) – Аликом Кальмеером. Он меня и познакомил с Мироном Петровским. Я помню нашу первую встречу, Мирон и Светлана (жена Мирона) переехали на новую квартиру. Их долго выселяли из  дома в центре города, который ставили на реконструкцию, они не соглашались на неудобные варианты, и в конце концов получили квартиру на улице Флоренции, в доме Кабинета министров. И я попал к ним, и стал со временем часто приходить в этот дом. Мирон рекомендовал мне книги, которые стали важными в моем становлении. Знаменитые «Вехи», книга осмысления российскими интеллектуалами первой российской революции, книга Аркадия Белинкова о Тынянове, этакий антисоветский трактат, легально пробившийся через цензуру в те годы. Потом были многие другие, которые без Мирона я бы не узнал. Со временем и я начал и приносить в этот дом книги, не меньше, чем получал от Мирона. Я стал слушателем разговоров, которые происходили между Мироном и литературоведом Вадимом Скуратовским. Вадим считает себя учеником Мирона, я думаю, что и я тоже многому научился в этом доме, в этой семье. Мы сблизились, я приходил на семейные праздники. Там был не только Вадим, но и писатель Юрий Щербак, академик Белецкий, там я познакомился с художником Борисом Лекарем, который стал потом моим другом.

Я стал читателем книг Вадима и Мирона, а со временем, и издателем их книг. Это были важные для меня этапы, может быть, очень важные. Литературоведение и литературная критика играли тогда роль социологии, которой не было. Мирон в свое время был из группы «переделкинских мальчиков». В Подмосковье он работал секретарем Корнея Чуковского, сотрудничал с журналом «Новый мир». Из украинской литературы его в свое время выбросили за рецензию на поэму Богдана Чалого, сталиниста, ортодокса, парторга украинской спілки письменників.  Тогда существовала практика закрытых рецензий – те, у кого не было работы, писали такие рецензии за гроши. Рецензии заказывали издательства, чтобы разобраться: что публиковать, а что нет. И Мирон написал рецензию, очень ехидную и очень антисталинскую. Времена уже были либеральные. Потом рассказывал, что украинский писатель Грицько Бойко, писал ему: «Мирон, у меня две радости в последнее время. Первая – то, что я не умер после инфаркта, вторая – я прочитал твою рецензию»

Такие радости того времени. Я читал книгу за книгой, на каком-то этапе я прочитал весь «Новый мир» Твардовского, от корки до корки, все статьи, название статьи мало что определяло, определяло кто писал и как писал.

Как появились «Дух и литера», Центр Иудаики?

В конце 80-х страна стала другой, началась активная политическая жизнь. Для меня важным было формирование круга, коллектива при журнале «Философская и социологическая мысль». Многие из тех, с кем мы создавали журнал, сегодня мои друзья. И немало значат в гуманитарной жизни Украины. Это и ведущий социолог Евгений Головаха, и Константин Сигов, с которым мы ведем «Дух и литеру», это Наталья Вяткина, долгое время возглавлявшая разные издательские проекты, это  журналист Даниил Яневский…. Все мы были под опекой Мирослава Поповича, который сейчас возглавляет Институт философии и был «патроном» нашей команды. Тогда Мирослав Владимирович писал книги по логике. Мы проработали вместе с десяток лет. Время было пограничное: еще вчера многое было нельзя, а сегодня оно становилось возможным. Я принес статью главному редактору Юрию Прилюку. И говорю:

– Юр, мы никогда не публиковали такого.

– Публикуй, – отвечает он мне.

– Почитай, много крамольного.

– Публикуй, пока будем готовить, пока выйдет, станет можно. Печатай.

У меня появились такие же иллюзии, как во время работы с конституцией. Мне казалось, что обратившись к интеллектуалам, и попросив ответить на анкеты, я многое проясню и для себя т для читателей в осмыслении перемен, которые происходили в обществе (специализировался на экспертных опросах). Мне отвечали Григорий Померанц, Нина Брагинская, украинские диссиденты, которые как раз вышли из тюрем, философы, историки… Наверное, для Василя Лисового это была его первая публикация после заключения. Тарас Возняк, Мирослав Маринович, Мирослав Попович. Словом, я собрал большую группу умников, и они отвечали на мои «наивные» вопросы о том, что происходит, какие факторы на что влияют, и так далее. И все это было достаточно смело, особенно непривычно в Украине: то, что было позволено в Москве, не разрешалось  в Киеве. Это были прорывы, свежая мысль, это была живая публицистика. До тех пор почти все академические журналы были высокоумными, пробиться к мысли в них было тяжело. Для меня это была большая школа. Я многому научился.

1989 год, выборы в верховный совет СССР. Мы создали при журнале экспертный клуб, где помогали первым избранным  народным депутатам. А до этого я был одним из организаторов  избирательной компании Юрия Щербака. Мы с друзьями делали первые печатные листовки. До того таких листовок не было. Кстати, у меня большая коллекция листовок, и тех времен, и новых, тысяч семь, наверное, – всех избирательных компаний Украины. Это интересный материал для исследований политической культуры.

Ну а потом, в конце 80-х начали появляться общественные организации. Национальные, конфессиональные. В том числе, еврейские. Интерес был и к украинской истории, и к еврейской истории. Источников не было. Я был одним из тех кто создавал основы структуры еврейского украинского сообщества. Тогда же начал создавать с друзьями Центр Иудаики, потом это был Институт Иудаики, теперь это Центр при университете, но все это – одна цепочка, которой уже больше четверти века. Начинали мы с нуля, людей, которые были бы нашими учителями, не было. Собирали на конференции активистов и слушали: кто что скажет. Потом эти конференции стали тематическими – к нам стали ездить с лекциями ученые из Израиля, США. Со временем мы не только слушали, нам было что сказать. Я не знал ни иврит, ни идиш, что странно для директора. До сих пор не знаю, к сожалению. Я решил, что буду выполнять роль организатора, менеджера, и со временем такие люди появятся – буду этому всячески способствовать. Что, кажется, и получилось. Сегодня у нас есть переводчики, исследователи. Мы – ведущий Центр в области иудаики в стране. Мы можем отчитаться о книгах, которые издали, о десятках выставок, конференций, собранных архивах по истории и культуры.

«Дух и литера» 

Это издательство, которое состоит из двух подразделений, первое возглавляет Константин Сигов, второе – я.

Философия и религия?

Не совсем так. Отдел, которым руководит Константин, готовит к изданию в основном христианскую и либерально-демократическую литературу, мы – иудаику  и либерально-демократическую литературу. Мы вместе работаем: Центр Иудаики и Центр Европейских гуманитарных исследований, ориентированы на издательскую деятельность.  Константин Сигов занимается французской гуманитарной культурой и литературой, благодаря ему мы издали Паскаля, Монтеня, Глюксмана, Левинаса.

У меня – Польша, польская литература – мы издали всего Бруно Шульца, много Корчака, еще десятки авторов. Кроме того, у меня больший интерес к украинскому диссидентскому движению, к оппозиционным структурам, это наша «»Бібліотека Спротиву, Бібліотека Надії».

У Константина Сигова удивительное чувство талантливых людей, благодаря ему мы в свое время издали четыре тома Аверинцева, его же инициатива – то, что Валентин Сильвестров стал нашим автором, мы издали его лекции, потом книгу, посвященную ему, с диалогами Сильвестрова и Константина Сигова. И таких примеров много.

Как-то у меня спросили, как мы с Константином Борисовичем работаем. Я ответил: мы садимся за стол и он называет имя одного Нобелевского лауреата, я – другого. «Серьезно?» «Почти», – ответил я.  И так уже около 25 лет.

Ваш Киев – какой он?

Он – мой. Я в нем родился, и уже 68 лет живу, уезжал только когда служил год в армии – за полярным кругом. В остальных случаях я уезжал на непродолжительное время. В силу моих ролей, я знаю почти всех гуманитариев, которые работают в городе. Музеи, концерты, выставки… Наверное, мое и Лены – моей жены – отношение к городу повлияло и на выбор сына. Он создал туристическое бюро «Интересный Киев», которое предлагает сегодня более 200 экскурсий на десятках языков.

Знаменитая коллекция кирпичей как началась?

Я люблю собирать многое. У меня десятки разных коллекций. Историк Влада Осьмак, одна из лучших знатоков и экскурсоводов Киева, когда мы переселялись сюда, в Центр Иудаики, подошла и сказала: Леонид, идет реконструкция здания конца XIX века, а вы не перебираете кирпичи!» Я ответил: «Влада, виноват, я исправлюсь». Я действительно, перебрал кирпичи, ничего не нашел. Но идея перебирать кирпичи мне понравилась. Потом,  здесь совсем рядом, к Чемпионату мира по футболу собирались строить гостиницу. Ничего так и не построили, но разрушили четыре или пять старых домов. И я зашел туда, нашел кирпич с клеймом, принес. Потом пришел еще раз, на нас спустили собак, я сказал что возглавляю департамент археологии Киево-Могилянского университета, собак отогнали. И мы еще несколько кирпичей нашли. И приходили еще, пока нас не встретил прораб, которому я рассказал что вот, коллекционирую. И он стал сам носить нам кирпичи. Так мы оттуда получили штук пять кирпичей. Это заразительно – едешь на машине по городу, видишь: где-то разбирают дом, что-то находишь. И друзья знают, что мы собираем, приносят кирпичи. Это ж только начни: дай краску, забор покрасят.

Сколько сейчас кирпичей?

Около 50.  Всего было около 70-ти заводов, постепенно мы познакомились с теми, кто изучал тему. Появился у нас и один фальсификат, на котором написано «Финберг», его не отличить от других. Я дорожу коллекцией кирпичей, но гораздо больше дорожу коллекцией пишущих машинок. Это действительно – национальное достояние. Конечно же, я подарю эту коллекцию Могилянке, но соберу ее я, это инструменты очень достойных людей.

Надо делать выставку.

Мы думаем и про выставку. Коллекция насчитывает около сорока машинок.

Кто за ними работал?

Почти все ведущие украинские переводчики старшего поколения. Есть машинки еврейских писателей и собирателей фольклора, есть машинка создателя армянского музея Параджанова, есть машинка со шрифтом Брайля, для слепых. Есть машинки Валерия Марченко, Гелия Снегирева, Анатолия Перепади, великого переводчика с французского, который перевел всего Пруста и был награжден орденом Франции. Есть машинка поэта и переводчика Григория Кочура, гарвардского профессора Романа Шпорлюка, Романа Корогодского, Кости Москальця…

Лукаша есть машинка?

Машинки Лукаша нет. Но в серии «Постаті культури» мы готовим его биографию, будет книга. Есть машинка Содоморы, который переводил, и слава Богу, переводит древнюю литературу. Есть машинка диссидента Зиновия Антонюка, Мирона Петровского, Ивана Дзюбы, всех не назову…

Мы решили, что запишем рассказы о каждой машинке: в некоторых случаях это будет текст владельца, в некоторых – история этой машинки, в некоторых – текст, который был на ней напечатан.

Я ответил на Ваши вопросы, но главное, чем живу сейчас – планы и издательские проекты – остались за кадром. Ну, может, в другой раз.