Петро Мидянка  – представитель украинской словесности из края, в котором, намешано столько языков, сколько может вместить в себя шумный европейский перекресток. Учительство – это работа и миссия. Поэзия – дар и работа, второй разговор  InKyiv  не с учителем – с поэтом.

Вы говорите на всех диалектах, которые звучат в ваших стихах?

Да, говорю, я различаю их.

Как в вас уживаются сложный язык и простота словесного выражения, модернизм и архаика?

Естественно.

Каким образом это происходит: по форме, внешне вы «компактный» поэт, вы  «простой» поэт, но в каждом стихе слои и слои смыслов?

Вы о языковой нагрузке?

Да, и о ней. О смысловой нагрузке ваших стихов.

Все переплетено: и диалект, и история, и способ существования разных этнических групп в Карпатах, все перемешано.  Это такой своеобразный микс.

Зачем вам твердая стихотворная форма?

Я так привык. Привык к канонической форме стиха. Во времена моей молодости иные формы не были доступны. Школьная и вузовская программа, круг чтения преимущественно был в этой форме.

Внешнее проявление стихов: идеальный крестьянин, описание природы…

Есть, так. Кулинария есть, гастрономия. Ботаника, история есть.

Литература есть. Стихи диктуют иначе и сложнее: в ваших стихах чаще Гораций или Кафка, не крестьянин Широкого Луга и соседнего Тисалово.

Почему нет? Есть много стихов об обычных людях. Вы пересмотрели мои последние стихотворения в фейсбуке, про Анну Ількошу? Это обычные люди, сельские персонажи. Они историческое прошлое, как-то остались в памяти и с ними возникают какие-то ассоциации, выстраиваются ассоциативные ряды. Они – это история в современном контексте.

Итак, твердая стихотворная форма, и в ней вы работаете со смыслами и воспоминаниями.

Да, со смысловыми рядами. Они сложные. Так заложены, и ложатся в эту форму. У меня есть и свободные стихи, но я предпочту дисциплину, и потому привычнее «ложусь» в каноническую форму, чем в свободный стих. Но в моих предыдущих сборниках есть  немало свободных стихов.

Да, а в последнее время их все меньше.

Их все меньше. Потому что быть может, что в свободной форме я сбиваюсь на публицистику, у меня теряются образы, метафоры. То, что должно присутствовать в стихе.

То есть твердая стихотворная форма – это самоограничение, сознательное удерживание себя в поле метафор?

Да, чтобы я не уходил в разговоры о нравственности и риторику, что у меня выходит не совсем поэтично.

Обращение к нации.

Для меня даже восток Украины чужд, я его воспринимаю или как вижу, или через литературные произведения других поэтов, классиков. Я не ощущаю эту жизнь – в среднем Поднепровье, на юге Украины или на востоке.

Вам, как поэту, любопытна эта жизнь? 

Да, любопытна. Но отобразить это не удается, мне подходит больше центрально-европейский регион. Я бы не мог, как Жадан: ему интересен соцарт, для меня это ощутимая реальность, но я ухожу, углубляюсь дальше. Если говорить о времени, это между Первой и Второй мировыми войнами, Австро-Венгрия.

Это – сознательно, чтобы не скатываться в риторику?

Конечно.

Чтобы быть более свободным? Настроить резкость?

И более свободным, и менее патетичным. Менее ура-патриотичным.

Уход от повседневности и сиюминутности.

В природу, ботанику и так далее.

Тем более, что природа-ботаника – это все равно  максимы о чем-то большем. 

Это наблюдения за непрерывностью бытия, связанные со средой в которой я вырос, которой я дышал.

Цитирование Горация – это часть литературной игры?

Это восторг Горацием, потому что он был первым, кто так поэтически воспринимал этот мир. В нем заложена острота ощущения мира. Мы, наследники, не можем так ощущать. Так видеть, как Гораций, который наблюдал, как летит листок с дерева, как он медленно лимит, и затем падает. Для нас это – миг,  который мы можем не заметить. Для Горация – острое длительное ощущение.

Вы противник сиюминутности, и ваш ильмовый листок – это  программная вещь? 

Я бы не сказал, что программная. Но восторг антиками мне присущ. Не чересчур, точечно.

Кто еще из античных авторов?

Вергилий наверное, Сенека, Плутарх.

Греки и римляне. 

Римляне и греки, сочинившие тома для библиотеки.

Как в вас работает самоцензура?

Она для меня вещь ослабленная, я очень мало себя контролирую.

Вы говорили: стихотворение записывается на бумаге таким, как пришло в голову.

Да, самоконтроль немного утерян. Это грозит самоповторами. Есть колея, по которой ездят многие.

Вернемся к Жадану и его знаменитому вопросу «Мидянка русин или хохол?» Вы считаете себя русином?

Нет, я считаю себя украинцем. Я воспринимаю русинство как иную вещь… не вижу в русинах отдельного народа, русины очень тесно связаны с украинцами. Обычаями, менталитетом. Эти различия – потому что здесь пограничье, ко всем пограничьям (лемкам, гуцулам, русинам) свойственно привязывать самостоятельность. Я не сепаратист, я соборник. За единую и неделимую Украину.

Кто вам интересен из современных украинских поэтов? Европейских?

Много, как писал Маяковский, есть много поэтов хороших и разных. Тот же Жадан. Хотя он немного подпортил свою золотую трахею романами. Он мне был очень интересен как поэт в начале 2000-х годов. Сейчас он становится взрослее, мудрее, это закономерно.

Есть виртуозные поэты – это Неборак, Ирванец, Андрухович. Из молодых мне интересны – Андрей Бондарь. Вано Крюгер и Игорь Остапенко. Олег Лымарчук. Он из самой младшей генерации.

Смена.

Не знаю, как пойдет их дальнейшее развитие. В современном литературном процессе украинская поэзия выглядит куда лучше прозы. У нас всегда так было. Может, менталитет такой, проза всегда не была такой мощной, как поэзия. Хотя романы, прозу, переводить проще.

Мои переводчики всегда работали со мной лично – мне приходилось давать пояснения, объяснять понятийные ряды. Так было с чешскими, словацкими переводчиками. Я консультировал одну немку, которая переводила мои стихи для выступления на фестивале  Мeridian Сzernowitz мое стихотворение.

Английские переводчики выбирали стихотворения попроще, из первого сборника, где  еще не был развито то мышление, которое работает в моих стихах сейчас.

Как можно назвать это мышление, ухватить, объяснить? Как бы вы описали его?

Думаю, это диалектное мышление. Оно выросло на грунте, на почве диалектизма. Диалектного синтаксиса. Как у Богдана Игоря Антонича, был такой лемковский поэт. У него были грамматические проблемы с языком, он вырастал на лемковском диалекте украинского, пока он не переселился во Львов. Он их преодолел, получилась замечательная поэзия. Его поэтическое мастерство уместилось в его 28 лет жизни.

Какая смесь диалектов работает у вас?

Лемки от меня далеко на запад, у меня задействованы средне-закарпатский, мараморозский, восточно-закарпатский диалекты. Так бы я их назвал, хотя в лингвистике они квалифицируются иначе.

Кого было бы интересно переводить вам?

Я пробую переводить с чешского и словацкого, перевел бы с венгерского и румынского, но без подстрочников здесь не обойтись, а подстрочник искажает оригинал.

Для вас перевод – это интересная работа?

Интересная, если интересный автор. Кто мне интересен – того и буду переводить.

Кто вам интересен?

Недавно я опубликовал на «Збруче» небольшое эссе о молодом чешском поэте, Шимон Лайтгеб, парню всего 20 лет. У него вышел дебютный сборник. И я для сайта опубликовал три его стихотворения в своем переводе, хотя имею договоренность с другими периодическими изданиями, что опубликую больше переводов.

Еще думаю перевести несколько стихотворений, хотя это непопулярная у нас тема, ЛГТБ-поэзии. Нетрадиционная поэзия, как и ориентация.  Я не очень этим увлечен, но это довольно интересно.

Что ждать от поэта Петра Мидянки читателям в ближайшее время?

Наверное, у меня кризис, скоро 60, и я хотел бы издать сборник эссеистики и публицистики.