Что главное в музее и чем живет современный музей? Что происходит в киевском музее с самой большой и старой коллекцией – в музее Богдана и Варвары Ханенко? In Kyiv поговорил с куратором и хранителем коллекции европейской живописи, заместителем директора по научно-исследовательской работе Еленой Живковой о том, что изменилось в музее за последние несколько лет и какие перемены ожидают его в будущем.
Часть 1. Сохранить коллекцию
Многие думают, что музей – по определению – нечто неизменное, вечное, довольно пыльное и скучное. Между тем, наш музей пример того, что это не так и что всё наоборот. Во-первых, у нас молодая команда во главе с новым директором Катериной Чуевой. А во-вторых, в самом нашем будничном существовании всегда присутствует некая авантюра: мы, не без помощи государства, ежедневно доказываем, как за смешную зарплату (а у нас, несмотря на статус «Национального» музея, зарплата гораздо ниже, чем у коллег из НХМУ и музея Шевченко) можно работать с великой коллекцией и делать музей европейского уровня.
Это парадоксальное неравенство – деление на «плохие и хорошие музеи» существует давно, все об этом знают и принимают как должное, и мы – так уж получилось – «плохой музей». Между тем, у нас есть известная специфика: для работы с нашей коллекцией сотрудники должны знать как минимум два европейских языка (а у нас ведь еще и восточный отдел), чтобы читать профессиональную литературу и общаться с профильными коллегами.
А кроме того у нас ведь очень старая коллекция. Самому «возрастному» из наших экспонатов около пяти тысяч лет. Чем старше вещь, тем больше внимания она требует. Это как со старыми людьми: моложе они не становятся, и здоровье их с возрастом не улучшается, они становятся лишь более хрупкими. Так же и с произведениями искусства. Мы хотим, чтобы они жили вечно. А ничто в этом материальном мире не вечно. И мы находимся в постоянной борьбе – с изменением температуры и влажности, с излишним освещением залов, с людьми, которые фотографируют со вспышкой. Мы знаем, как все это происходит в других европейских музеях, мы в курсе мировых тенденций, мы знаем, что и как мы должны делать. Но наше здание было построено в XIX веке для частной коллекции, и сегодня оно никоим образом не вписывается «мировые тенденции». Достаточно вспомнить о «пирамиде» Лувра, которая позволила отделить «входные группы», – тех, кто приходит в музей, – от коллекции как таковой. А у нас все происходит в этом маленьком особняке. Между тем, нам нужно как-то справляться с нашими образовательными программами, нужно где-то заниматься с детьми, нужно проводить реставрационные осмотры и съемки – нужно поспевать за современной жизнью, а тут, в этом здании все осталось как было… Мы энтузиастически стараемся успевать и меняться, и, похоже, у нас это получается: так или иначе, мы становимся европейским лицом Киева.
Отдельная история – наши интерьеры.
Этот особняк, выстроенный Богданом Ивановичем Ханенко, с его уникальными историческими интерьерами – наш первый и главный экспонат. Что это значит? Мы не можем прибить к стене этикетку. Мы не можем освещать исторические шпалеры больше, чем это позволено, не можем прокладывать пандусы и лифты. Но мы многое уже изменили в сравнении с тем, что было еще несколько лет назад. Мы отказались от т.н. «французских» занавесей-маркиз имени XXIV съезда КПСС, – вы помните этот советский правительственный стиль. Они были отвратительного серого цвета, они собирали пыль, и самое главное – они заслоняли вид на парк. Во времена Ханенко никаких маркиз там не было. Там были ламбрекены, там были бархатные занавеси, которые в какой-то момент опускались, но когда они были открыты – этот особняк впускал в себя парк. Он был рассчитан на парк в окнах, и это очень видно в нашем Золотом кабинете, где шпалеры предстают как бы продолжением парка. Мы долго искали, присматривались к подобным решениям в европейских музеях, и наконец нашли специальную ткань, которая не закрывает вид: сквозь нее мы видим парк, как будто он выткан на шпалере. С другой стороны, эти новые тканые ролеты позволяют предохранять экспонаты от солнечного света, у них есть еще светоотражающее защитное покрытие. Таким образом мы боремся с вечной проблемой всех наших музеев – и тут я хочу поставить три восклицательных знака!..
Что, как вы думаете, главное в музее? интерьер? экспозиция? чтоб все было красиво и все было видно? На самом деле, главная проблема музея – температурно-влажностный и световой режим! Для того чтобы сохранить вещь – любую вещь, не только тысячелетней давности – как можно дольше живой и неповрежденной, в музее – как на атомной станции – должна быть постоянная температура и влажность. Потому что при резких изменениях температуры и влажности деревянные основы предметов и декора расширяются, и если мы говорим о живописи, особенно на деревянных основах, вслед за этим все верхние слои – а их там несколько, – от подмалевка и грунта до лака, – все они начинают двигаться, причем в разных режимах, на картине появляются трещины, краска сворачивается в трубочку и осыпается. Именно это – резкое изменение температурно-влажностного режима – происходит тогда, когда включается центральное отопление. Практически во всех европейских музеях есть системы климат-контроля. В украинских музеях такой системы нет – ни в экспозиции, ни в фондах. Когда вы в жаркий летний день заходите в европейский музей, там прохладно. У нас тоже прохладно, но лишь потому, что Богдан Иванович Ханенко в свое время позаботился и установил в этом особняке самую совершенную на конец XIX века систему воздухообмена. Мы ее чуть-чуть усовершенствовали, сделали проточно-вытяжную вентиляцию: с архитектурной точки зрения она наш двор не украшает, разумеется, но это позволяет некоторым образом регулировать температуру и влажность в залах. Все это вместе – толстые стены, старая система воздухообмена и это последнее, хоть и не самое совершенное, вентиляционное приспособление позволяют нам немного смягчить суточные колебания температуры и влажности.
Старая живопись несколько веков жила без кондиционера. Во-первых, она была моложе намного, и она чувствовала себя лучше, а во-вторых, тогда не было центрального отопления. Сезоны менялись, и само здание медленно меняло свой температурный режим. А что происходит сейчас, когда включается центральное отопление? Сначала у нас в доме становится очень холодно, все мы мерзнем, смотрительницы сидят в пальто… но на картины мы не можем надеть пальто. И вдруг – на пике минимальной температуры, когда на Киевраду уже обрушились все возможные и невозможные проклятия горожан, – в один момент включают отопление. И за одну ночь температура взлетает. Когда изменение температуры происходит естественно и постепенно, все слои, о которых я здесь рассказывала, тоже движутся постепенно, и ничего катастрофического не происходит. А в нашем случае происходит катастрофа. Мы как можем пытаемся смягчить удар: чем попало прикрываем радиаторы, ставим допотопные кюветы с водой… Все это грустно.
У нас великая коллекция. И вот представьте, если здесь однажды – не приведи Бог – что-то пропадет, весь Киев будет знать об этом через час. Толпы журналистов явятся по первому зову. Между тем, если вещи не похищены, но пропадают медленно и постепенно по, скажем так, техническим причинам – в силу отсутствия той самой системы климат-контроля, это как бы само собой разумеется. На это никто не реагирует.
Так вот, я считаю, что об этом нужно говорить, и большая часть наших усилий – не видимых публике, нерезонансных, никому не ведомых – направлена именно на это: на борьбу с такими «техническими» катастрофами.
Что еще изменилось? Мы поменяли этикетаж. Смешно сказать, XXI век – и мы наконец-то убрали этикетки, которые десятилетиями были приколочены к рамам гвоздями! Теперь мы с помощью реставраторов привели в порядок старые рамы, а этикетки у нас теперь на стенах. Мы изменили айдентику: теперь они лучше читаются и теперь они двуязычные: украинские и английские. Вообще это сложный процесс и это палка о двух концах: когда в зале видны одни этикетки – это плохо. И опять же, чем больше на стенах этикеток, тем меньше картин мы можем показать. Еще одна проблема – шпалерная развеска: это не только наша проблема, это происходит и в крупнейших музеях мира, скажем, во флорентийском Палаццо Питти: ты ищешь картину и, наконец, находишь ее в третьем ряду сбоку… Это невозможная вещь, но у нас тоже есть зал, где картины висят в два уровня. Мы хотели бы это изменить, и мы над этим работаем, но, по большому счету, без кардинальных решений на уровне города, изменить здесь мы ничего не можем.
То, что вы сейчас видите в музее, это 3% нашей коллекции, и расширяться нам практически некуда! Зато весь центральный квартал между Терещенковской и Пушкинской набит какими-то приватизированными сараюшками, гаражами, одноэтажными бараками с нулевой исторической и архитектурной ценностью. А это, между прочим, – интеллектуальный центр Киева: рядом Университет, Мединститут, несколько великолепных библиотек, пять музеев, всеукраинский реставрационный центр… Всякая приличная европейская столица давно превратила бы эту бесценную землю в туристический музейный кластер – в музейный квартал как в Вене или в Париже. Я понимаю, что дикая приватизация предшествующих 20 лет усложняет вопрос, но на кону – будущее нашего города и наших сокровищ, которые по-прежнему ухитряется сохранять небольшая группа малооплачиваемых энтузиастов.
Отчасти потому я так много говорю об этих «технических» материях: когда люди приходят в музей, они видят экспозицию, видят выставки, – люди всякий раз приходят на новое зрелище. Между тем, это лишь верхний ярус, вершина айсберга. Главное, что у нас есть – это коллекция, и если мы не сохраним коллекцию, мы превратимся в выставочный зал.
Фотографии: архив музея, Матвей Вайсберг
