Александр Морозов представляет рубрику «Мастерская»

Сегодня мы в гостях у Бадри Губианури, в его временной, «гостевой» мастерской на Куреневке. Бадри занимает видное место в украинском – и не только – художественном пространстве. Близкий по мировоззрению Тиберию Сильваши и Александру Животкову, он вместе с ними был участником легендарной группы «Живописный заповедник». Бадри не только оригинальный художник, но и оригинально мыслящий человек.

Итак…

Начнем с традиционного вопроса. Мастерская – что означает для тебя это понятие?

Наверное, для художника она – второй, настоящий дом. Я не считаю, что мастерская – только рабочее место, да я и не мастер. Я не хожу на работу и не выполняю предписанные обязанности. Для меня идеальный вариант – где живешь, там и работаешь. Это место я бы даже не назвал мастерской. Есть мастерские столярные, слесарные, по ремонту машин, мебели и другого. Наверное, нужно использовать какой-то другой термин. Это – одна из составляющих творческой жизни, творческого процесса. Свои лучшие работы я сделал там, где жил. На Лукьяновке не особо получается жить и нормально работать, в особенности зимой, там проблемы с отоплением. Постоянный запах краски и растворителей, потому что окна нельзя открыть из-за холода. Неудобно.

Самые удачные работы у меня получаются, когда процесс становится не частью работы, а частью жизни, то есть естественным. Некоторые художники работают, просто приходя в мастерскую специально для этого, но мне это не подходит, мне так не нравится. Мне нужно как минимум полдня, чтобы настроиться, сосредоточиться. Бывает, что я утром прихожу и только к вечеру начинаю работать. Может, это зависит от моего подхода к работе? Он другой, не такой, как у всех. Я не ставлю себе задачу, что сегодня должен сделать то-то и то-то, у меня нет программы. Когда я нахожусь в мастерской, может появиться вдохновение, чтобы работать, что-то делать. А может и не появиться. Может пройти какое-то время. Иногда приходится делать некую механическую работу.

Мастерская? Может быть, на мою работу художника она как-то влияет. Это замкнутое пространство, обстановка, формат. Для меня имеют значение большие работы, форма, цвет. Они требуют определенных условий, здесь много нюансов. В одном пространстве работа может выглядеть хорошо, в другом – иначе, хуже или лучше.

Твоя основная мастерская находится на Лукьяновке? Здесь временная. Насколько она временна?

Может быть, на зиму, может быть, больше. Но на Лукьяновку я буду все равно возвращаться. Там я арендовал дополнительное помещение, в нем чуть больше пространства, и там работается немного иначе. К тому же всегда можно выпить чаю или кофе. Изменилось пространство и, соответственно, изменились работы: полуабстрактные, полуфигуративные, но минималистические в целом. Ну и, конечно же, увеличился формат. Здесь тоже я себя чувствую по-другому. Мастерская – это часть моего творчества, многое зависит от внешних факторов.

То есть многое зависит от вдохновения?

Вдохновение во многом создает мастерская, обстановка, пространство. Художника стимулирует определенное место, и даже чистый холст его тогда вдохновляет.

Я бы назвал это диалогом, когда пространство стимулирует не мастера, а художника. В этом пространстве художник вдохновляется. Стандартные ситуации мне не интересны. Зачем это мне? В этом случае я просто занимаюсь самоповтором, копирую самого себя. Возможно, я не точно формулирую.

Академического образования у меня нет

Формулируешь ты точно. Этим всё и интересно. Может быть, сейчас перейдем к истории твоих мастерских? Это тоже стандартный раздел. Начнем с того, где ты учился.

Я учился в студии в Тбилиси. Когда я поступил в нее, мне было 23 года. Но и раньше имел отношение к живописи, в армии я был художником. Я всегда хотел ей заниматься, очень серьезно относился к этому. Академического образования у меня нет, через это я не проходил. Мне это было не интересно, хотелось большего. Я общался с художниками, которые мне нравились, мы с ними договаривались о встречах, разговаривали, я у них чему-то учился. Мне это давало гораздо больше, чем студия, например. Это, примерно, то же самое, как научиться читать или писать. Таким техническим моментам может обучиться восемь из десяти человек, например, написать портрет. Человек, не связанный с искусством, считает, что очень сложно.

А все-таки, где у тебя была первая мастерская? В Тбилиси?

Да. Я снимал ее в частном доме, там жил и работал. Попутно я работал в кочегарке. Тогда у меня был очень продуктивный период. Мне нравятся работы того времени.

Твои первые работы были какими?

Представь себе – на восемьдесят процентов абстрактные. Может быть, с небольшой примесью фигуратива. Я сразу начал с этого, полностью фигуративное искусство мне не было близко, потому что я больше люблю живых людей, чем их изображения. Из тех картин, которые я видел в реальности, очень немногие можно назвать – как по мне – художественными произведениями. Это просто портреты. По сути, это не искусство, фотограф сделает это качественнее. Моим лучшим учителем был абстракционист, художник-шестидесятник Александр Бандзеладзе. Самое интересное, что в 70-е годы было очень легко общаться с художниками, подобными ему. Александр показывал свои работы, объяснял, что к чему, давал советы, высказывал свое мнение, но не навязывал его. Такие уроки я считаю самыми главными. И очень трудно было общаться с признанными, официальными «мэтрами».

Это прекрасно, что тебе попадались такие люди.

Я их искал. Но меня удивляет, что имеется такое количество студентов Академии, которые ничем не интересуются, ничего ни у кого не спрашивают. Они даже на выставки не ходят. Им не интересно. В свое время постоянно бывал на выставках, знакомился и общался с интересными мне людьми.

На выставке я познакомился со своей женой…

Это вся правильно. Но давай вернемся к нашей основной теме. Первые две мастерских у тебя были в Тбилиси, ты их снимал в частных домах. А потом?

Потом я сменил две мастерских в Москве. В Тбилиси уже было сложно – началась война. Из мастерской было видно все как на ладони. Сложно было просто жить. Какие-то работы я продавал, но с трудом хватало на жизнь, инфляция съедала почти все. Я перебрался в Москву. Первая мастерская была в Печатниковом переулке, там расположилась целая колония художников. Но было очень сложно работать – постоянные тусовки, хождения, застолья. Я продержался месяцев восемь и снял мастерскую в частном доме в окраинных районах.

Потом ты переехал в Киев? Почему именно сюда?

В Киев я приехал на выставку. Не помню точно, как она называлась, но выставлялись Вайсберг, Сологубов, Бурьян, Захаров…

«Anabasis», 1993 год, в Киевском музее русского искусства (ныне Киевская картинная галерея). Странно, что мы там с тобой не встретились, я тоже был на ней.

Совершенно верно. Мы с друзьями приехали на нее, я какое-то время ночевал в мастерской у Матвея Вайсберга. Ходил по музеям, познакомился с директором Музея украинского искусства, мы с ним поговорили о возможной выставке. Потом я приехал еще раз, заключать договор. Мы целой компанией сняли спортзал в детском садике в Святошино и там сделали все работы для выставки. Да, кстати, на выставке я познакомился со своей женой, Людмилой. Так я оказался в Киеве и окончательно в нем обосновался. У меня появилась мастерская на Большой Житомирской. А потом оттуда мы все переехали на Лукьяновку.

Что же, хорошо. Круг общения остался примерно тем же, и люди хорошие. Ну, а сама мастерская нравится?

Не очень нравится, я ее перерос. Зимой холодно, не хватает дневного света. Лет 10–15 назад она меня устраивала, а сейчас хочется чего-то большего. Все-таки я работаю в основном с большими форматами. Для меня огромное значение имеет свет, важно его правильно поставить, его градации. В этом плане она мне не нравится. Написать огромный холст, а потом перекрашивать его… Вот, например, в мастерской у Тиберия верхний свет, и это отлично.

 А ты задумываешься над тем, чтобы ее поменять?

Это не только от меня зависит. Как поменять? Где? Это и время, и финансы… Пока нет. Такова реальность, а определять реальность – это тоже часть искусства.

Творчество для художника – это война

Поговорим о твоем киевском периоде. Если мне не изменяет память, ты был участником «Живописного заповедника», вместе с Тиберием Сильваши, Александром Животковым, Николаем Кривенко…

Да в эту группу я попал через Тиберия Сильваши. Был в ней непродолжительное время – около полугода, потом она распалась. Позже с Тиберием мы продолжали сотрудничать, был «Альянс 22» и другие проекты. Тиберий – один из наших культурных инициаторов, он очень многое сделал. Он интеллектуал, он литератор. Он помогает во всех ситуациях. Помог мне сформироваться, наставлял меня в том, чтобы работы не становились откровенно коммерческими и не ушли полностью в «куплю-продажу». Искусство должно продаваться, но главное, чтобы вторая составляющая не стала первой, иначе это будет только имитацией искусства. По сути, творчество для художника – это война. Если ты ее проиграл, то умираешь как художник. Художник – катализатор материализма. И здесь главное не переходить за грань. Это не критика, не осуждение, это одно из проявлений объективной реальности.

Давай вернемся к тому, с чего начинали. У тебя была изначальная установка на нефигуративное искусство? Но я вижу по твоим работам – ты не догматик. У тебя есть и фигуративные работы, и полуфигуративные (если позволительно будет так выразиться).

Взгляды и воззрения развиваются. Все относительно. Сегодня – абстракция, завтра – уже нет, и наоборот. Наша реальная жизнь – это абстракция, относительно времени, через какое-то время все исчезнет. А вот другая сторона – это реальность, которая не подчиняется законам материализма. И она настоящая. Абстракцией я называю материю. Абстракционизм – это термин материализма, термин социума. Настоящая реальность метафизична. Подход нефигуративного искусства претендует на сверхреальность. Смерть – это реальность. Материя – это реальность с точки зрения материализма. Материя – абстракция для меня, врéменная, прошедшая, сегодняшняя, промежуточная. А метафизическая реальность настоящая, потому что она вечная. Она не меняется. Она всегда была, всегда есть и всегда будет, время не оказывает на нее влияния. Настоящее искусство как раз и определяет метафизическая реальность. Реальность жизни можно проецировать в искусстве, а искусство – в жизни. Фактически, настоящее произведение искусства можно прочитать на математическом, даже на религиозном уровне.

Культурная преемственность очень ценна. Это величайшее достижение цивилизации, мы ее прослеживает от египтян, шумеров, через христианскую культуру до наших дней. Собственно, уже 2000 лет цивилизация базируется на христианской культуре, на христианском сознании. В советский период мы оторвались от этого, и вот теперь приходится возвращаться, зачастую самостоятельно, чтобы стать частью всеобщего процесса.

Фотографии: Александр Морозов