Библиотека искусств (официально: отдел искусств Центральной городской библиотеки им. Леси Украинки) в 1980-х находилась на ул. Юрия Коцюбинского, 4, в тенистом дворе, где-то между райкомом комсомола (будущим американским посольством) и модной на тот момент  гомеопатической аптекой.

Сейчас она на Большой Житомирской, 4, и это тоже хорошее место, — с потрясающими театральными лекториями, о которых мало кто знает, с уникальным фондом. Но это другое место, и люди там сейчас другие. Из тех давних людей, из киевских 80-х, остался только Леня (Леонид Криворучко). О библиотеке по новому адресу мы, наверное, еще напишем, а пока – о той давней библиотеке на Юрия Коцюбинского и о Майе Марковне Потаповой. (О ее клубе «Экслибрис» написано много и даже вышла книжка, но речь тут не об «Экслибрисе», а о библиотеке как киевском «месте» 1980-х).

Матвей Вайсберг: Я впервые попал туда году в 84-м или 85-м. Меня кто-то привел, сказали взять картинки, я тогда увлекался мексиканскими муралистами (я их и сейчас люблю), и я принес показать какие-то портреты маслом на картонах (на холсты денег не всегда хватало). Вдруг появляется Майя Марковна, видит все это и говорит: Так, делаем выставку! Завтра, послезавтра, в общем, немедленно! И мы, действительно, за день все сделали, дыроколом канцелярским пробивали дырки, протягивали веревочки, в общем, развесили. Притом что там по плану готовилась  другая выставка, — какой-то девочки, она была подругой Юли Кисиной, и Юля мне потом сказала пару гадостей. Получилась такая двойная выставка, и  для той «плановой» девочки все это стало неприятной неожиданностью. Можно их понять.

На самом деле, это была моя первая выставка в публичном месте, потом я еще много раз там выставлялся, и с Сашей Захаровым, и с Колей Сологубовым, и просто рисовал там. И к слову, недавно в сети появились портреты еврейских писателей «моих кистей», я их писал тогда для библиотеки, сейчас они оказались в Еврейской коллекции университета  Беркли. Какими-то судьбами…

Еще одна история с Майей Марковной из того же времени: мы с Ирой, моей тогда еще не-женой, и с покойным Димой Пинским поехали в Коктебель. Через пару дней мне стало там дико скучно, — сколько можно пляжиться. И я пошел, купил красок, картонов и высадился рисовать портреты на том знаменитом пятачке на набережной, где бывали все. Причем рисовал я просто так, без денег, сейчас бы меня, наверное, в море утопили, а тогда – ничего, сошло, наоборот потом пользовался уважением. Поставил табличку «Средиземноморский портрет», нарисовал Диму для начала, подписал «Вайсберг» и вот как-то я отошел, а Пинский сидит под этой табличкой, и тут откуда ни возьмись раздается вопль Майи Марковны: Это кто здесь Вайсберг?! Она решила, что Пинский – самозванец. Но я ее успокоил, что вот, мол, я, все в порядке, нарисовал ее тогда же. А Майя Марковна там отдыхала в доме творчества, как выяснилось, и на следующий день она привела ко мне «на портреты» весь писательский дом. Она выступила куратором этого проекта, как сейчас бы сказали, она там всех выстроила в очередь, руководила процессом, кого-то пропускала без очереди, но не очень злоупотребляла… Даже запись предварительная была.

Она не была диссиденткой, но у нее был такой светлый взгляд идиота (в самом высоком смысле этого слова). Выставки же обычно курировались кем-то из райкома. И когда ей в каком-нибудь райкоме или по начальству говорили «Этого художника выставлять нельзя», — она спрашивала «А почему?». И она ставила их в тупик этим своим вопросом и этим взглядом . Вообще у  библиотеки искусств был свой выставочный бэкграунд: и Яблонская там выставлялась, и Ирина Вышеславская, и Химич, в общем, микст такой киевский.

Тогда и академики, бывало, хотели слыть левыми.

Вообще, там, на Коцюбинского, удивительные по тем временам люди работали. Нигде в другом месте они бы работать не смогли. Леню Криворучко Майя Марковна взяла после того, как он защищал в Карпенка-Карого диплом про театр на Таганке (как раз тогда, когда Любимов стал «эмигрантом») и его выставили буквально с «волчьим билетом». Ира Конева, художница со своей диссидентской историей, Таня Новикова – она потом стала профессиональной керамисткой. Ира Герасимова – мы с ней недавно виделись на похоронах Жени Ройтмана, который тоже там часто выставлялся.

И это было такое отдельное место в киевских восьмидесятых, — фактически это была   кухня для разговоров, общественная кухня для интеллигенции. Там всегда поили чаем, туда приходили говорить обо всем, там читали стихи… Все наши открытия превращались в такие «посиделки» с песнями и плясками. Да, там, бывала пестрая публика, барды, книголюбы, коллекционеры, и там, наверное, были «уши». Как везде в таких местах. Но вообще, по тем временам это была «форточка».

О том, что перемены настали, я тоже, кстати, «узнал» там, на Коцюбинского: прохожу я как-то в 1986-м или 1987-м, а оттуда на всю улицу раздается Галич: «И мой хрипловатый голос войдет в незнакомый дом». У нас дома был Галич, и я его слушал и давал слушать, но знал, что «нельзя», за это «дают статью». И тут я иду и слышу Галич поет во весь голос.  Теперь оказалось – можно. Сидит владелец этих магнитофонных записей, мучимый еще  недавно за Галича гэбней, и плачет.