Скверные шляпы, забавные шляпы, умопомрачительные шляпы!

Почему Безумный Шляпник безумен? Какие бедствия сопровождали касторовую шляпу в кэролловские и докэролловские времена?

Клэр Хьюз и издательство «Новое литературное обозрение» расскажут вам о шляпах все и даже больше!

Клэр Хьюз. Шляпы / пер. с англ. С. Абашевой. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 328 с.: ил. (Серия «Библиотека журнала „Теория моды“»)

Клэр Хьюз (Clair Hughes) преподавала историю искусства и английскую литературу в Великобритании и Японии. В настоящее время исследует роль одежды в романах. Автор книги  о Генри Джеймсе и монографии об одежде в романах XVIII—XIX веков.

«Прежде мне за всю жизнь не случалось видеть столько дурацких шляп», — заявил герцог Веллингтон, познакомившись с новым пар­ламентом, избранным после принятия реформы 1832 года. Этот, без сомнения, презрительный комментарий относился к моральным и интеллектуальным недостаткам, присущим вновь избранным парла­ментариям; однако, будучи человеком весьма требовательным ко все­му, что касалось одежды, герцог одновременно выразил в нем и свое отношение к сомнительному качеству и безвкусному стилю головных уборов депутатов палаты общин. Мы же, являясь стороной незаинте­ресованной, можем взглянуть под несколько иным углом на это сбо­рище щеголей давно ушедшей эпохи и на те предметы, которые укра­шали их головы.

Касторовые шляпы — действительно скверные шляпы, но такой оцен­ки заслуживают не только они. Я намерена рассмотреть в исторической перспективе два вида шляп: мужские касторовые шляпы, которые на протяжении трех веков являлись символом высокого общественного статуса и респектабельности, и женские шляпки, а точнее огромные сооружения из страусовых перьев, которые раскачивались над голова­ми светских дам в конце XIX столетия. Историю и тех и других вполне обоснованно можно назвать кровавой.

Взглянем на две картины XVIII века — портрет супругов Колтман ки­сти Джозефа Райта и написанный Джошуа Рейнолдсом портрет лор­да Белломонта. Шляпы выглядят вполне невинно: и та и другая белые, сделаны из бобрового фетра и украшены перьями страуса. Головной убор миссис Колтман — это кокетливая стилизация мужской шляпы для верховой езды; головной убор лорда Белломонта — это статусная вещь, призванная подчеркнуть исключительность его положения.

Шляпа, которую мы видим на картине Пьера Прюдона, написан­ной в начале XIX века, — это самая простая модель касторовой шляпы. По сути, это точно такая же шляпа, какие носили во времена Тюдоров, с той лишь разницей, что тогда ее могли бы украсить какой-то драго­ценной безделушкой или пером и добавить отделку из серебристого или золотистого кружева. На протяжении XVII века поля шляп становились все шире, тульи — все ниже, а украшавшие их плюмажи — все экстравагантнее; однако уже в следующем столетии перья начали выходить из моды, а поля шляп стали загибать спереди, по бокам или сзади. Так появились новые фасоны — треуголка и двууголка. Во вре­мена Великой Французской революции носить причудливые головные уборы было крайне небезопасно, поэтому французы позаимствовали простой «деревенский» фасон касторовой шляпы, весьма популярный в конце XVIII века в Британии. Он подразумевал отсутствие каких-либо декоративных излишеств, которые могли бы ассоциироваться со ста­рым режимом; и именно такую шляпу мы видим на картине Прюдона. Изменения, затронувшие головные уборы в XIX веке, были простыми и незначительными; и в военной форме, и в официальном костюме со­хранялись фасоны прежних времен.

Шляпы из бобрового фетра заведомо представляли угрозу для тех, кто их изготавливал. Особенности производственного процесса на этапе придания будущим шляпам их формы были таковы, что работ­никам шляпных мастерских приходилось регулярно дышать парами ртути, а это приводило не только к обычным недомоганиям, но зача­стую и к помутнению рассудка. Самым известным намеком на эту не­приятную особенность ремесла — пускай и преподнесенным в коми­ческой форме — стал образ Безумного Шляпника из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Однако мне хотелось бы охватить хотя бы бе­глым взглядом те бедствия, которые сопровождали касторовую шляпу на протяжении всей ее истории, то есть еще в докэрролловские време­на, сперва в Европе, а затем и на территории Северной Америки.

Сво­ей популярностью этот головной убор обязан испанцам и голландцам, которым он полюбился в начале XVI века (хотя есть и более ранние упоминания о таких шляпах). Шкурки бобра добывали на территориях России и Скандинавии, обрабатывали в России, а затем экспортирова­ли в Европу через Амстердам. Русские владели секретом мастерства, благодаря которому им удавалось отделить мягкий подшерсток, ко­торый шел на шляпный фетр, от жесткого остевого волоса. Головной убор был одним из тех элементов костюма, который недвусмысленно указывал на положение человека в социальной иерархии или на его принадлежность к той или иной религиозной конфессии. Шляпа из бобрового фетра была дорогостоящим символом статуса — насколько велика была его важность, легко понять, ознакомившись с историей мужского портрета от начала XVI века и далее. Согласно автору офи­циальной истории Hudson’s Bay Company («Компании Гудзонова за­лива») Эдвину Эрнсту Ричу, мех бобра, предназначенный для произ­водства шляп, оставался наиболее востребованным и ценным товаром из всех, что поставлялись в Европу, с момента, когда была основана эта компания, и вплоть до конца XVIII века.

На изготовление одной шляпы высшего качества уходило десять бобровых шкур. Даже сегодня стоимость фетровой ковбойской шляпы определяется тем, каков в ней процент шерсти бобра. Начиная при­мерно с 1600 года, для того чтобы удовлетворить социальные амбиции имущего класса, требовалось несметное количество бобровых шкур, вследствие чего популяция бобров в Европе оказалась под угрозой пол­ного уничтожения. К счастью французских, голландских и британских колонистов (и к несчастью американских бобров) освобожденный от испанского владычества Новый Свет стал практически неисчерпае­мым источником пушнины. Под контролем французов оказались при­брежные районы вдоль реки Святого Лаврентия в Квебеке, а в распо­ряжении голландцев — Гудзон, протекавший через Новый Амстердам.

В 1630-х годах англичане вытеснили голландцев с восточного берега реки и таким образом обеспечили себе регулярный доход от продажи более 500 тонн бобровых шкур в год, что сделало их равноправными конкурентами французов.

Целью англичан было предложить некую альтернативу торговле, ведущейся через Балтийское море, и бобровые шкуры оказались имен­но тем товаром, который было проще всего без потерь транспортиро­вать из Северной Америки в Европу. В одном из редких лирических отступлений Рич писал: «Обладание мехами сулило такое богатство, что мысль о нем могла в любой момент захватить воображение чело­века и породить в нем видение Фортуны, изливающей свои милости нескончаемым потоком, ведь поиском такого счастья были заняты умы столь многих людей в середине XVII века» (Rich 1957:13). Шкурки бобров составляли основу благополучия франко-канадских колоний. Приобретая в рассрочку земельные участки, отцы-основатели вноси­ли ежегодную плату за них в том числе и этим мехом; также они дела­ли ставку на бобра как на основной товар, который можно поставлять в Британию, извлекая при этом немалую выгоду.

Эта оживленная духом конкуренции торговля, обеспечивая спрос на шляпы, которые должны были не просто защищать головы своих владельцев, но также служить для них знаком социального отличия, затрагивала интересы не только европейских политиков, но и корен­ных жителей Америки, занимавшихся промыслом пушного зверя. Ко­лонисты и торговцы были заинтересованы в том, чтобы представители местных племен охотились и были сговорчивыми, когда речь заходила о цене на добытый ими мех. Продвигаясь в погоне за бобрами все даль­ше на запад, англичане и французы стремились стравить между собой разные индейские племена. В результате те из них, которые были вовлечены в эту торговую гонку первыми, очень скоро остались где-то в кильватере. В битвах за новые охотничьи угодья и право торговать с колонистами представители разных племен уничтожали друг дру­га так же безжалостно, как и самих бобров. Так, численность племени абенаки, которая в 1600 году составляла 10 тысяч человек, всего за де­сять лет сократилась до 3 тысяч. А вооруженные британцами ирокезы практически полностью уничтожили гуронов, поддержку которым оказывали французы. Торговля мехом бобра вовсе не была невинным занятием, однако произведенные из него шляпы не выглядели от этого менее привлекательно. Пушной промысел изменил местную экологию и социальное устройство, прежде существовавшее в племенах: посколь­ку занятые охотой и заключением сделок мужчины подолгу — зачастую по несколько лет — не возвращались к местам постоянной стоянки, выслеживая и отлавливая зверя по всей стране, и сами поселения, и сложившийся в них общественный уклад, и сельское хозяйство посте­пенно приходили в упадок. Охота на оленей, рыбалка и земледелие были практически заброшены, что подорвало основы традиционного рациона индейцев. Примерно к 1650 году коренные американские пле­мена уже почти полностью зависели от пушного промысла, который позволял им приобретать у европейцев оружие, орудия труда, пищу, одежду и спиртные напитки.