Александр Морозов представляет цикл «Мастерская»

Наш сегодняшний собеседник – киевский художник Алексей Малых. В его «послужном списке»  десятки персональных и коллективных выставок в Украине и за рубежом, в том числе и в таких экзотических странах как, например, Чили или Гватемала.

Малых – настоящий художник,  с собственным видением мира и выразительным живописным языком. И со своей личной темой. Его стиль  можно определить как мифологическую археологию.   Он непрерывно проводит «культурные раскопки», добывая и запечатлевая на своих холстах обломки и окаменелости какого-то исчезнувшего мира и утраченного опыта, о котором мы, тем не менее, продолжаем тосковать. Разумеется, манера, в которой он работает, отличается, но суть  остается почти неизменной. Он занят неустанными поисками чудесного в повседневности. И это удается ему блестяще.

«Свить гнездо»

– Первый вопрос стандартный: что такое вообще в твоем представлении мастерская?

– Это  среда обитания. Понятно, что человек формирует среду, в которой он живет и общается. И в то же время среда влияет на человека, на художника. Получается круг. Ты создаешь свою среду и она, в свою очередь, влияет и на тебя, да и на тех людей, которых ты в нее допускаешь. Поэтому, мастерская – это очень важно, и у всех  художников они разные. У некоторых они полностью стерильные, ты даже догадываешься у кого. А я, наоборот, люблю заполнять свою мастерскую какими-то предметами. Я не могу работать среди голых стен. Чистая стена нужна, естественно, чтобы на ней вывесить работу и посмотреть, что получилось. А вот все эти штучки, которые я собираю, привозя их из поездок – это для меня память, личная история. Они мне напоминают об интересных странах, в которых я был. Именно поэтому я все это собираю. Вот такой же «плюшкин» –  Саша Животков. Мы с ним несколько раз были на пленэрах. Первое, что он делал (если это было море) – он выходил на пляж, собирал какие-то камешки, ракушки, палки – да что угодно – и заполнял этим подоконник, тумбочку… Он сразу же вил себе гнездо. Я тоже вью свое гнездо. Когда приезжаешь на пленэр, обычно останавливаешь в предоставленном номере. Есть где спать, но где работать? Это самое важное. Бывают разные условия, не всегда удобные. Но первым делом я бросаю вещи, выбираю рабочее место и «вью гнездо». Раскладываю холсты, краски, включаю музыку (люблю, когда музыка фоном звучит). И вот я «свил гнездо». Я чувствую, что это уже мое и могу начинать работать.

–  Именно здесь ты свил весьма уютное гнездо.

–  Просто тут особенное пространство. Здесь, на проспекте Науки, у нас общая среда – мы занимаем целый этаж, в котором пять мастерских.  Там, где мы с тобой сидим – это общее пространство для всех.  Это холл, где у нас и кухонька, и стол, и небольшой выставочный зал заодно. Здесь мы регулярно проводим домашние импровизированные выставки не только наших обитателей, –  приглашаются и другие художники. Мы можем вместе собираться за столом, что-то отмечать, пить чай, беседовать с кем-то, встречаться, показывать работы.  Это пространство общее, где мы постоянно общаемся друг с другом. Разумеется, мы друг другу стараемся не мешать, но вместе пообедать можно всегда.

Можно сказать, что я первооткрыватель этого помещения. Так получилось, что когда мне пришлось переселяться из старой мастерской, мне предложили этот этаж. И я сформировал ту среду художников, которые сейчас здесь работают.

–  Тебя эта мастерская устраивает?

–  Не просто устраивает – я ее очень люблю. По сравнению с предыдущей мастерской у меня здесь очень много места. Предыдущая мастерская у меня была в полуподвале, правда в красивом месте, на Никольско-Ботанической. Каждый день я ходил через Ботанический сад, место было прекрасное. Но сама мастерская была гораздо хуже. Это была однокомнатная квартира, площадью примерно 25 кв. м с маленькими закуточками, миниатюрной кухонькой. Окна были на уровне тротуара,  небо я практически не видел.  Освещение было слабеньким и приходилось работать при искусственном свете. Было очень тесно, много картин и всяких моих атрибутов. Когда нас оттуда попросили, было страшновато из-за неопределенности, но это помещение оказалось великолепным.

–  Но света здесь, похоже, не очень достаточно. Приходится работать при искусственном освещении?

–  Почему? Нет, в первой половине дня мы работаем при естественном свете, а летом –  практически весь день. Это только кажется, что окна маленькие, их вполне хватает. Потолки, правда, маловаты, но я и сам ростом не велик. А большие работы можно делать в холле, например, написать работу 2х3 метра без всяких проблем.  В дополнение к этому здесь есть много подсобок, кладовок, в которых можно хранить работы.  Поэтому здесь я себя чувствую прекрасно. Мы здесь навели порядок, что-то подкрасили, подклеили, наладили свет. Работы было довольно много, больше всего усилий потребовал ремонт сантехники и проводки. Но, в  общем,  нам достались не голые стены. До нас здесь было какое-то архитектурное бюро, существовавшее, если судить по материалам, которые использовались при ремонте, еще при совке.

Здесь же я веду и небольшую арт-студию, ученики у меня уже стажем, по несколько лет ее посещают. Они настолько вжились в эту среду, что не хотят уходить.  К тому же я сам могу здесь формировать пространство.

– То есть, эта мастерская, фактически, приближается к идеальной мастерской?

– В моем представлении идеальная мастерская – это мастерская как у Жоана Миро, если судить по фотографиям. У него высота метров пять и огромный зал, где он может забраться на антресоли и смотреть издалека на свои большие холсты и писать одновременно несколько холстов. Конечно, если бы здесь были повыше потолки, было бы больше пространства. А так для Киева она великолепна. Площадь комнаты, в которой я работаю – 50 метров, а это очень прилично. В моем распоряжении еще две кладовки, где я храню работы и не загромождаю рабочую площадь. Общая площадь  65 м. На сегодняшний день я не могу желать ничего лучшего.

История

– Перейдем к «исторической» части? Если мне не изменяет память, ты учился в Москве?

– Я жил в Киеве, и школу здесь же закончил. Сначала я хотел поступать на архитектурный, что, по-моему, соответствовало уровню моей подготовки. Я поступал туда несколько раз, но не хватало какого-то проходного балла. И в результате я поступил и начал учиться в Москве.

– Мастерская у тебя там уже была?

– В принципе, да. В общежитии жили только студенты нашего  художественно-графического факультета. Это был старинный купеческий особняк в Лефортово, рядом с парком. Нас было примерно сорок человек.  Место было очень красивое, живописное. Мы постоянно ходили на этюды. У нас там было самоуправление, мы сами занимались общежитием. Там были огромный подвал и чердак, там мы и работали. И комнаты были разные. На четвертом-пятом курсах  у меня с другом был двухкомнатный «номер», одну из комнат мы оборудовали под мастерскую. Плюс к этому у нас была большая общая мастерская.

– По окончании института тебя ведь призвали в армию, офицером? Живописью ты там тоже занимался?

– Нет. Я был там секретарем комитета комсомола. Меня туда заслали на перевоспитание кэгэбэшники. Когда я учился, то принимал участие в выставках на Малой Грузинской. По тем временам это было одно из немногих мест, где выставлялось авангардное искусство.  У меня были просто пейзажи в экспрессионистском стиле.  Но когда я приехал в штаб  Средне-Азиатского военного округа, открыли мое личное дело. Его я не читал, оно секретное, как и у всех.  Перевоспитать не получилось. А рисовать тоже не было времени – сплошные собрания, заседания, отчеты.

После армии я вернулся в Киев. С художниками я не был знаком. Я пытался выставляться, но мои работы неохотно брали. Я начал искать работу, чтобы была возможность заниматься живописью.  Но везде нужна была протекция. Стабильной работы не было. Но получилось устроиться на работу в среднюю школу, ведь был педагогический диплом. Я там вел черчение и труд (даже не дали возможность преподавать рисование). Это было меньше года.

Есть такое понятие, как методические объединения. Это когда в районе собирают всех учителей по специальности. Они делятся опытом, новыми методическими разработками. В конце учебного года я попал в объединение, в которое входили учителя черчения и рисования, причем очень удивил участников своим дипломом.  Потом я попал в Дом пионеров, вел там студию декоративно-прикладного искусства, потому что Изостудия была занята. Там многое что преподавали – и рисунок, и композицию, и скульптуру, и текстиль, и многое другое. После этого я случайно попал на должность директора художественной школы. Я искал работу преподавателя, но тогда это было очень сложно, – многие ее искали. К тому же тогда существовала статья о тунеядстве, и люди устраивались на работу дворниками, сторожами…

Когда я работал в Доме пионеров, мне от ЖЭКа дали маленькую квартирку в «хрущевке» на первом этаже. У меня  было две комнаты. В большой я занимался с детьми, а в маленькой (метров 10) у меня хранились краски и материалы и там же в свободное время получалось что-то рисовать. А в художественной школе у меня уже было место. Там была импровизированная мастерская. Поскольку я был директором и  каждый день должен был быть на работе, то я протянул туда телефон и всегда был на связи. Фактически, это была моя первая мастерская.   Это была какая-то комната, в которой хранилось всё – инструменты, краски, рулоны бумаги… Это была подсобка. Но она была достаточно большая, в ней помещался мольберт, и я мог писать небольшие работы.

Была у меня еще одна импровизированная мастерская. Когда я в 1990 году ушел из художественной школы, появился интерес к нашему искусству на Западе.  Начали покупать работы художников, которые в то время считались авангардистами. И в это же время началась новая волна эмиграции. Средства, разрешенные к вывозу, были ограниченными, и поэтому появилась идея покупать и вывозить работы современных художников. Именно тогда у меня отпала надобность официальной работы, тем более, что уже отменили статью за тунеядство, и я уже занимался только творчеством. Но у меня опять не было мастерской, и я работал в большой родительской квартире. Они выделили мне комнату. Проблемы были с работами больших размеров – сложно было натянуть холст на подрамник. К тому же я использовал разные материалы, в том числе и сильно пахнущие эмали. Хорошо еще, что родители жили по полгода на даче, поэтому я мог спокойно работать при открытых окнах.

Потом у меня была еще одна квартирная мастерская в начале 90-х годов, но уже в своей квартире. Но это очень неудобно, когда ты работаешь там же, где и живешь. Должна быть некая дистанция, чтобы не находиться постоянно в замкнутом пространстве.

А потом уже появилась мастерская на Никольско-Ботанической. Это тоже целая история. У меня есть друг, художник-график, который уже давно живет в Америке. Он, как член Союза,  арендовал это помещение. Они, вместе с отцом, там работали. Я как раз в это время вступил в Союз. Мой товарищ перед отъездом написал заявление, что хочет взять меня в соарендаторы. В результате мастерская осталась мне. В ней я проработал 15 лет, до 2010 года. А затем я попал сюда, но об этой мастерской мы уже говорили.

Фотографии: Елена Кимельфельд