Роман Алексея Гедеонова «Случайному гостю» не так давно вышел в издательстве «Лаурус». Он, совершенно точно, – лучший рождественский подарок. В нем книжное детство и запах апельсинов с гвоздикой (вместе получается помандер), холод мостовой, стены города и дома, блеск новогодних игрушек, правила плетения рождественского венка, и рецепт паштета. Вещи ведут себя как люди, люди – как…

Расскажите о себе, о вас никто ничего не знает. 

Я не люблю биографичности, за автора должны говорить книги, только они. Я родился в Киеве, здесь живу, здесь учился. Социолог по образованию, ну как – сочинять мне было интересно, конечно, я много читал. Но знающие люди  говорили: с запятыми у тебя плохо, ты их ставишь где слышишь, тебе никогда не видать ничего изданного, забудь. Хотя мои сочинения вечно где-то читали, куда-то вывешивали.

В школе писали письмо западным лидерам: «дескать прекратите войну», и я писал подобное два раза – в Киеве, и еще во Львове подвизался, написал Тэтчер, но как-то безответно. В Киеве я писал Рональду Рейгану: «у вас 200 лет войны не было, а мы в войне и живем. Не смейте на нас целить». Был большой успех, «Зiрочка» даже напечатала это письмо. Во Львове прогремел мой брат, который написал письмо Папе, так и начал: «дорогой Святой Отец, прошу молиться за весь мир». Послание наделало шуму на местах. Видимо, это наше семейное – писать «с воззванием».

С писательством получилось случайно. Решил попробовать: что же будет? Ну, «а вдруг?».  Я написал текст, и он получился  очень  не «а вдруг», кстати.  Что-то сработало… «вдруг». Наверное, в этот раз, все адресаты письма получили. Или воля случая.  Как автору, мне хотелось – подспудно, я думаю, немного букв противопоставить времени, всей его беспощадности и равнодушию. Есть мнение, что «шалость удалась». Персонажи мои ожили. Продолжились, уже в своем – внутрикнижном времени. Не исчезли до конца.

Разумеется, никому из издателей это было не нужно. Одиннадцать отказов с интересными формулировками. Ну, я обратился непосредственно к читателю, то есть  в Сеть. Интернет воспринял текст гостеприимно: где надо поплакал, где надо посмеялся. Были и прения. Это важно для автора – все-таки отзыв, спор и соучастие.  Потом был конкурс, я отправил рукопись, и началось «а вдруг» – первое место. Самое первое издание. Журнальный вариант. Потом, самотеком, «а вдруг» принес меня ко второму издателю и книге. Издательство было из  Луганска…

Всегда, ну почти всегда, согласно канону,  должен быть третий раз – он же волшебный. В полном соответствии с правилами случая, совпадения и прочей обычной магии, Полина Лаврова, мой замечательный  издатель, в прошлом году решила дать книге третий шанс и второе дыхание. Так началось мое сотрудничество с  «Лаурусом».  Отдельно отмечу большую редакторскую работу над текстом. До этого у меня был опыт редактуры в  журнальном варианте,  это конечно ампутация: «возьми топор, путь будет кровь на стенах».

В случае «Лауруса» и текст, и я познакомились с замечательным редактором Еленой Владимировной Хомутовой. Я получил опыт сотрудничества с мастером своего дела и, главное – с человеком, способным понять, оценить и вдохновить. Что сказать: я безмерно благодарен ей, а  вторая редакция книги  много  лучше – удалось невозможное: убрать из текста все лишнее и значительно дополнить его. Читательский интерес и положительные отзывы –  результат большой скрупулезной работы всего издательства: тут и поиск нужного слова или образа, и споры – иногда очень острые, и бесконечные вычитки.

Как выглядит ваш ежедневный писательский труд?

«Случайному гостю» был написан чуть ли не на коленке и между делом. Типичный «а вдруг». Работается мне легче вечером, а свободен я утром, поэтому я вынужденный литературный жаворонок. Это кошмар.

Давайте говорить о «Госте», Львов – не Львов?

Прототипы есть у всех, естественно, но это не больше, чем прототипы. Внешний контур. Утвердилось мнение, что «Гость» чуть ли не автобиография, на что я отвечаю: если бы. Если бы я умел командовать мышками, тряпками и кошками, жизнь моя сложилась бы по-другому. Скажем так: Львов – подоплека и основа текста. Он провоцирует к рассказам о себе. Он дивный фон, декорация, располагающая к всевозможным чудесам. Всё это: «Снип!Снап!Снурре!», Д’артаньян и мушкетеры,  Джельсомино  –   и так далее. Обыгранное место и узнаваемая сказка. Время было благосклонно к нему. Уцелело нечто большее, нежели просто стены, шпили и мостовые. Немного детства. Попавшие в память осколочки, неумолчные такие. Когда я понял, что все что осталось – вот эта россыпь слов и снов, и когда замолчит она – останется сплошное ничего, то решил записать, напомнить. Выбрал прошедшее время и чудное место, не называя  имен, естественно, как учил Михаил Афанасьевич. Город с большой буквы и Бессмертие на определенное время. Все пришлось очень кстати. Исчезнувшая империя, фантом, который дает о себе знать. Она есть – и ее нет. Штраус, Шопен из иных источников звука, венские стулья, штрудель.  Люди, которых теперь едва помнишь, там в тексте помнят,  старые деньги, прежние названия улиц и названия бывших на них магазинов диковинных товаров. И помнят по-немецки. Старыми словами. Почти Вена. А я помню почтовые ящики, на которых было написано: poczta Polska, еще были рекламы с австрийскими орлами. Сейчас уже нет, закрасили, сквозь побелку еле проступают и медные ручки поредели. И витражики в подъездах тоже… облетают. Уходящая натура, падающая звездочка – сверкнула, и раз, ее нет. Мне хотелось правильно описать и пригвоздить этим  локально уцелевшее время  к листу,  чтобы оно  ожило, пусть на время чтения. Есть, конечно, нюансы, мне до сих пор кажется, что  даже у совсем хорошо спрятанного Рождества – свои способы отсчета. Вся скорость, плотность, с которой проходили зимние праздники – действительно отдельный ход часов. Вот каникулы, ура! Вот кухня, как горячий цех. Потом накрыть на стол, все эти: «что-то нашли, достали, принесли», открываешь майонез, а там, не дай Бог, плесень. Дальше  строго хронометрированные , «до первой звезды» церемонии…  Венок, игрушки, елка. Как все это умещалось в пару дней – загадка и до сейчас.

“Случайного гостя” читает сын автора

А дальше – сибаритство с салатами и колбасами. Реальное изобилие на целых три дня. Черно-белый телевизор:«ой, тот самый мультик» строго по программе,  пакеты из-под белого молока, но чёрные внутри, время мандаринов в свободном доступе и сопоставление шоколадок  из «подарков». Как объяснишь это нынешним детям? Только сказка и мистика.

О героях: бабушка  и главный герой, книжный мальчик с его «Крестоносцами»

«Крестоносцы» – это  обязательное чтение. Все же польская кровь… Книги, да они занимали важное и весомое место, учили выдумывать – ну, вот собственно результат. Героя я придумал, «на основе  пережитого». Он –  собирательный образ. Это мой ровесник, похожий мальчик, но не я. В герое много моих черт, большинство из них  – отрицательные. От конкретного меня больше в других персонажах – в мышонке, в двоюродном брате. Я отношусь к Лесику с пониманием и некоторой белой завистью.

Книжный образ Лесиковой бабушки – ну, он немножко хтоничен, так сказать. Героиня знает – отдельно это слово подчеркну. Знает, что нужно делать, противостоит судьбе, как может, и не требует сверх меры.

Реальная бабушка – участник и свидетель почти всего ХХ века, беспощадного и кровавого… Мать, полька, католичка. Думаю, она бы осталась довольна персонажем «имени себя». Она «книжная», как сам Город  – вневременна, надежна  и совсем не склонна к унынию, почти совсем как в жизни. Почти совсем как Рождество.

Расскажите о языке, о гваре.

Очень интересно было все это слушать. Киев тоже не назовешь моноязычным городом, у нас три языка сосуществовали всегда. В Киеве моего детства еврейская лингвистическая составляющая чувствовалась очень сильно. Идишленд все еще был «где-то тут».

Львов – уникальный в смысле языка город. В нем тоже было три составляющих, официальный язык, язык торга и язык, чтобы поругаться.

Чтобы поругаться это какой?

Она, гвара – замечательный язык для «поторговаться и быть услышанным», а «ругань», как мы знаем, древнее обозначение торговли. Гвару понимали все, она впитала в себя идиш, польский, немецкий, украинский. Она была компромиссной языковой средой, с равными возможностями для каждого. С точки зрения лингвистов, гвара образец неправильности в целом и каждого из составляющих в отдельности.

То есть, гвара – это деятельное выяснение отношений? Тогда в ней много оптимизма. Для сравнения, американский антрополог Нэнси Рис лет десять назад  выпустила книгу «Русские разговоры»,  о перестроечной Москве. В ней Рис приходит к выводу, что главным жанром русского разговора является литания – затяжное, хорошо структурированное нытье. По сравнению с этим нытьем по правилам гвара – это рай языка.

Да! Гвара, она рождена для контакта, контракта, торга, базара и тесного общения, иногда тактильно тесного. Гвара очень музыкальна – она  это Юг, это скрипка и мандолина, смех и положительная эмоция.

Сейчас ее время миновало, ушло давление входящих языков, исчез немецкий, идиш, ушла гвара – нет той грибницы языка. Осталась говирка. Львовне очень любят с ней работать. Это хорошо и верно. Торг и праздник, смех и еда все еще с нами.

То есть «Гость» – это роман-памятник – детству, гваре, людям, хранившим  память города?

Да. Но мне кажется, памятник – слишком большое слово, может – воспоминание. Эдакая  латерна магика, волшебный фонарик, диаскоп. Чтобы  красивая забава на виду, и зрители в щадящем полумраке. Я застал Львов  совсем погасшим, пустым, страдающим, казалось что главным и последним  рубежом в обороне, защите города было Рождество. Помним и  знаем: русификация велась – агрессивная, беспощадная, настойчивая, очень. Все шло к неотвратимости, вот – впереди край, пропасть и занавес, неизбежно превращение европейского города в никакой. Сорвать маску вместе с лицом… И тут  каждую зиму подступало Рождество. Сияющий замок. Колядки, вертеп. Пусть подпольно – но звезда восходила, а Ирода уносила смерть. Вся имперскость об это разбивалась в прах: колядок в империи не было. А Рождество торжествовало и для своих и для даже тех , кто шипел и затыкал уши. Все-таки три недели Новой радости… Благодаря этому город выстоял.

Расскажите о следующей книге.

«Гость» получился первым трудным ребенком. Частью трилогии. Где начало  – о средневековье и чуме, мы бы узнали из нее, кто такая Анаит, что за Ангел. Это самая трудная часть, для нее требуется много времени, для нее требуется творческое уединение, которое сейчас невозможно. Когда-нибудь она родится. Книжка вторая – это «Гость», он явился и продолжает нас удивлять живучестью. Третья – это книга о Киеве. С лихой кавалерийской атаки я ее начал, дописал до середины, и разбил лоб, в кровь. Об стену молчания.

Львовский миф – уверенный в себе культурный миф, в нем есть и Возрождение и Барокко, там есть жизнь, смерть и стол с едой, это очень важно. Человек этого города ест и живет, ссорится и страдает, смеется и умирает – это визуализировано в месте действия и в звуке тоже есть об этом память. Киев всего этого лишен. Он в это время европейской истории стремился к недолговечности – не кирпич и цемент, а дерево и земля, и  ни стихов, ни песен. У нас нечего потрогать, не потому, что этого нет, оно есть, где-то в такой сфере, которая не хочет ни с кем разговаривать. Молчит. Долго Киев единым городом не был, было три части – Печерск, Подол и все остальное. Маленькие хатки, сады, уютность и старосветскость. И тут вдруг наступил Великий Сахар. Явились пароходы, мост и  железная дорога. Обыватель жил в стрессе и стройке – ложился спать, а поутру обнаруживал у себя за забором шестиэтажный дом, а за калиткой мощеную улицу. Город очень долго это усваивал. Желание остаться втиснуться в домик и запереться там никуда не делось: два шага от Майдана делаешь и видишь хатку Тараса. И над ней прямо  висит немой вопрос – а вдруг, все по-прежнему? Тихо-уютно-никто не трогает. И город долго отрицал себя как большой, столичный. Как новую неудобную обувь, неудобную одежду, – вживался, разнашивал. Мифы городские появились, когда он начал расти. Вот начало Ярославова Вала –  Замок Барона. Он же никакой не замок, никакого не барона. Маленькие хатки столкнулись с доходными домами и высекли искры.

Тут и граф из Сальве  из Парижа и дочка архитектора , которая утонула…

Пришлось работать с имеющимися фрагментами и много придумывать. Если взять любой давний европейский город – придумывать там недолго. Есть зацепка, якорь, визуализация – раз  и ты творишь. Киев  закрыт – стена с лесенкой и молчание. Никаких переговоров…  Никакого фольклора. Мелькает иногда Лавра, мелькают князья. Но нехотя и немного.  Есть, конечно же,  Николай Васильевич, но сколько можно его эксплуатировать. Пришлось приносить жертвы и ходить кругами вокруг викингов. Долго ведь  они тут были: любили, чинили корабли, торговались,  крали, убивали, хоронили. Потом ходил в дебри и протоисторию, столкновение Леса и Степи. Оттуда нам достались слова – лошадь, собака и топор. Магия с водой и зеркалом. И змеи, которыми полно устное народное творчество, тоже оттуда. И, конечно же, пришлось рыскать по всем великим киевским зодчим, а там известное масонство – Слушай, Смотри, Молчи…Обратите внимание – вновь «Молчи», это же невозможно!

Когда я все это переварил, текст ожил и  уподобился черепахе. Мы с ним проползли  три местных  мифа:   княжеский, казацкий и вечную войну. Почти везде вытоптано до скальной породы и горы фантиков повсюду. Самый живой – это война. Которая невозможная боль и жестокость,  все время. Кровь, Викинги и Степь при размышляющих масонах. Если бы не сахар, торговля и искусства – текст бы совсем сник.

Книжка должна быть большой, большего объема, чем «Гость», ее действие происходит 30 лет назад, осенью, Дзяды отмечают путь действия.  Там почти нет бабушки, нет Рождества, зато главный герой переживает первую любовь и наверное умрет – но не от разбитого сердца.