Мы завершаем цикл воспоминаний художницы Елены Агамян о родителях, Борисе Рапопорте и Анне Файнерман, сестре Любови Рапопорт, о круге друзей, о жизни и работе киевских художников во второй половине XX века. Часть 1, часть 2 и часть 3 вы можете прочесть по ссылкам.
«Разрешите вас пригласить на открытие новой полочки»
Когда родители были молодыми, мне кажется, не было того, что мы теперь называем коррупцией, – в частности, в деле получения мастерских. Папа закончил институт (правда, у него сразу приняли работу на выставку и купили для Национального художественного музея), и ему дали мастерскую в Лавре, это было счастье-счастье. Тридцатый корпус между трапезной и смотровой площадкой, в нем раньше располагалась иконописная мастерская. Как улей, на первом этаже одно, на втором другое, тут Якутовичи, тут литографская мастерская.
Киевские художники получали мастерские в разных местах, вот на улице Перспективной был комплекс мастерских, там Григорьевы, Левич работали… В мастерских на улице Филатова была своя компания, мы туда в детстве ходили на праздники, колядование, детские выставки. Мастерских всегда не хватало. Была возможность получить от нежилого фонда, но для этого нужно было дружить с управдомами. У меня позже была мастерская в подвале, за год платила я рублей 8, может быть 12, копейки.
Уже когда сестра Люба начала работать, к нам в мастерскую постоянно приходили разные люди. Это было своего рода братство. Все друг друга «заражали» идеями. Раз – все начинают писать акварелью, вдруг – все делают гравюры. У художника Ивана Николаевича Красного брат был краснодеревщиком, у него чудесные инструменты, и вот все вдруг делают полочки, табуреточки. Я нашла в старых бумагах приглашение самодельное: «Разрешите вас пригласить на открытие новой полочки», Ядвига Мациевская. Программа: доклад о международном положении, ужин, танцы. Такая милая пародия на официоз. Да просто приходили друг к другу перекусить, приносили, что у кого было, сидели, разговаривали. Человек не может рисовать или лепить восемь часов подряд, нужна передышка. Или кто-то что-то показать хотел, вот Ядзя приехала из тайги, с Алтая, мы смотрели ее зарисовки. Дружеская была атмосфера.
«А почему Ася не приходит? Пусть приходит»
У папы с чудесным Львом Ходченко мастерская в Лавре была на двоих. Когда Лев умер, его пасынок подарил мой портрет в возрасте лет восьми кисти Ходченко. Папа говорил: «Не понимаю, как он меня терпел. Я же курил, а он не курил». Маме эту мастерскую не дали. Обычно когда дают мужу мастерскую с кем-то, этот кто-то не очень любит, когда жена приходит. Но Ходченко всегда спрашивал: «А почему Ася не приходит? Пусть приходит». Между прочим, папа считал, что Лев по всем показателям должен был быть начальством: красавец, коммунист, ветеран войны. Но тот ставил бутылки всем, чтоб его никуда не выбирали. Он с удовольствием ходил в мастерскую, каждый день рисовал. Так что можно было очень хорошо жить без подличанья, без того чтобы выбиться в начальство. Во времена перестройки рухнули старинные структуры, старые связи, а новые не образовались. Если художник познакомился с мистером таким-то – а иностранцы начали к нам приезжать – и продает ему работы, то зачем он будет тянуть его в свою компанию? А вдруг мистеру кто-то больше понравится!
«Скажи мне, куда вещи отнести, пусть будет все по правде»
В нашей лаврской группе была Зинаида Волковинская, она старше, чем мама с папой. Потом Зинаида получила мастерскую на Дашавской, мы общались по телефону, а спустя десятилетия, когда ей было уже хорошо за восемьдесят, встретились в Больнице для ученых. Она говорит мне: «Лена, я хочу подарок сделать». И подарила работу, которую она нарисовала на картонной папке, когда ехала в поезде, – портрет девочки из Бабьего Яра.
Волковинская была типичным советским художником, картины самые правильные писала, чуть ли не «Детство Сталина в Гори», от чистого сердца. С ней случались истории, которые прекрасно иллюстрируют прихотливые отношения между жизнью и искусством.
Во время войны оказалась Зинаида в Красноярске с мужем и маленькой дочкой. Делала там маленькие книжечки по гражданской обороне. Потом ее вызвали в высокую инстанцию и велели идти в больницу, где работал святитель Лука – профессор, хирург Войно-Ясенецкий. Он написал труд про операции на коленном суставе, а Зинаида должна была проиллюстрировать. Дал ей Лука французскую книгу по анатомии, чтобы она оттуда рисовала, шла Зинаида с сумкой по Красноярску, зашла в уличный туалет в парке, сумку поставила – и ее свистнули. И в темноте она по парку ходила, искала, книжку нашла. Счастлива была, хоть на целый месяц осталась без продуктовых карточек. Позже Лука получил Сталинскую премию за свой труд по хирургии, Зинаида этого не знала. Как не знала и того, что он святой, и люди ходят на его могилу.
В эвакуации Волковинская писала местную женщину, сибирячку, которая сидела за вязанием. Та спрашивает: «Чего ты рисуешь?» – «Картину “Все для фронта”, как будто ты варежки или носки для солдат вяжешь». – «Ай, – отвечала натурщица, – я себе вяжу!» Через какое-то время стучится к ней эта старушка и говорит: «Скажи мне, куда вещи отнести, пусть будет все по правде». Позже Зинаида картину написала – полевой госпиталь, палатка, лежит раненый, рядом врачи и молодая медсестричка. Называется «Будет жить!». Повезли картину в Москву, в Третьяковку, на выставку «художники – фронту». Все ходили на нее смотреть, людям казалось, что это их брат, муж будет жить. Книга отзывов была исписана впечатлениями о картине. И лучше всего высказались представители Ленинградского медицинского института – что раненый не так лежит, что врачи неправильно с ним обращаются, и в конце: «Просим срочно заказать автору копию, хотим купить эту картину». Художник Юрий Егоров, светоч одесского авангарда, тогда был мальчиком, тоже оказался в Красноярске в эвакуации, и позже написал в воспоминаниях про Зинаиду и ее мужа «мои учителя», потому что они его опекали.
«Академик Дерегус, уважаемый господин, а она ему дарит фартучек»
В 1970-е появилась в Киеве японская дама Накамура. Она приезжала в Советский Союз, ходила по мастерским и прямо у художников покупала работы. В Японии проводила выставки, к ним делала прекрасные каталоги. Покупала, надо сказать, не очень дорого, японцам в радость приобрести такого уровня живопись за пять копеек. Но для наших художников все равно это было шикарно! Она всем сувениры привозила, у меня до сих пор в мастерской есть подарок Накамуры – передничек. Художники, помню, подхихикивали: академик Дерегус, например, уважаемый господин, а она ему дарит фартучек. Ну что, у нас таких симпатичных вещичек не было, действительно. Потом Накамура много на советских художниках заработала и стала нефтью, скажем, заниматься, а с искусством как-то успокоилась.
Очень много работ и у папы, и у мамы закупали официально, платили рублей по 200, что не слишком щедро, и продавали их потом на экспорт, зарабатывали валюту. Папа мне построил однокомнатный кооператив, там я с мужем и двумя детьми жила. «О, если бы я жил в Италии, какой угодно дом бы имел, – говорил папа. – Сколько за мои деньги тут жилья построили!»
В Киеве было несколько художественных салонов, туда принимали работы. Я их еще застала. А конец 1980-х был для художников чудесным периодом, потому что, как говорил с юмором Аким Левич, у него покупали всё, что было нарисовано на картонках, на бумажках и просто картонки, потому что он еще мог на них что-то нарисовать. Дело в том, что люди начали уезжать в эмиграцию, продавали квартиры, имущество, а деньги вывезти нельзя было. Но в связи с перестройкой, гласностью, чуть большей открытостью Советского Союза, наши художники приобрели хоть какую-то цену на Западе. Так что эмигранты скупали произведения искусства и вывозили их.
«Маша, это же Орябинский»
Был такой художник Алексей Орябинский, он потом с женой уехал в Германию, но продолжал трепетно относиться к Украине. Папа считал Орябинского одним из самых талантливых молодых художников. А Орябинский папе говорил, что молодые художники искали на выставках его, папины, работы, потому что профессионалам были интересны честные творческие поиски на фоне всего прочего.
В перестройку в зале Союза художников напротив Оперного театра (его уже нет там) проходила выставка работ Сергея Параджанова. Приходили люди, охали, ахали – то есть он уже не какой-то там фарцовщик с неправильной ориентацией, а гений. И там же был Тетянич – нарядился, блестел-переливался, счастливый такой! Я уверена, если бы Параджанов его увидел, обрадовался бы, тоже стал переливаться. Но Параджанов уже тогда был в статусе «наше все», а тут какой-то левый мужичок пришел. И к нему подошли крепкие ребята, выставили из зала, он прямо упал…
Я Тетянича очень любила, он был праздником. По Андреевскому спуску шел, за ним дети гурьбой бегут, тарахтят, радуются. Ну, безумный, а кто нормальный? У нас в музее была какая-то посвященная Тетяничу тусня, уже после его смерти, и показывали фильм о нем. Я стою со своей начальницей, мы смотрим, как в кадре летает и переливается Тетянич, а рядом стоит какой-то человек, я его не сразу узнала, время же прошло. Говорю: «Маша, это же Орябинский». Он готовился как раз к своей выставке в Союзе художников. Сейчас никого из молодых исследователей он не интересует, к сожалению. Было много хороших художников. Жизнь проходит, работы свозятся на Васильковскую, туда, где раньше был комбинат Союза художников, и там всё стоит.
«Если б не Великая октябрьская революция, господин губернатор пригласил бы тебя в царскую ложу!»
Мои одноклассники – все чудесные, я так до сих пор думаю. Да если даже кто-то стал старым обормотом, все равно приятно вспоминать о юношеской дружбе, какие-то случаи забавные. Моя подруга Саша Прахова говорила: «Лена, я когда смотрела на твою маму, понимала, как надо жить». Я Саше разные случаи из детства рассказывала, у нас даже игра была – кто дурнее выглядел. Вот мама очень любила стихи, дома было много дореволюционных изданий: Гумилев, Кузмин. А в школе нам задали какого-то советского поэта, которого дома не было. Я так возмутилась: «У вас есть белые офицеры, а нет Пупкина!» Говорю: «Представляешь, Сашка, какая я была идиотка». А она: «Значит так. Меня приняли в октябрята и повели после церемонии в Оперу. Пришла домой вся проникнутая идеей – какое счастье, что я теперь октябренок, и что была в Оперном театре. Говорю: “Если бы не Великая октябрьская революция, могла бы я, простой советский октябренок, пойти в Оперный театр?!” А мне отвечают: «Аленька, если б не Великая октябрьская революция, господин губернатор пригласил бы тебя в царскую ложу!»
Беседовала Марина Полякова
Изображения: Facebook-группа Art Rapoport Fainerman, книга «Борис Рапопорт. Живопис, спогади, архів», а также открытые интернет-источники
