История «умственных движений» Киева (кружков, сквотов, кухонь) не собрана и не написана, – боюсь, что не только недавняя, но и история в привычном смысле, история века прошлого и позапрошлого. Но там, по крайней мере, существуют т.н. первичные источники – архивы, документы, мемуары. В нашем случае ничего этого нет, и что самое печальное – не предвидится. Наверное, будущие историки нашей повседневности обратятся к сетевым дневникам и городским комьюнити, между тем киевская история последних десятилетий ХХ века – доинтернетной эпохи, история, повторим, не событийная, но бытовая и ментальная, первичных источников практически не имеет. Разноречивые и разрозненные записки, интервью, мемораты то появляются, то исчезают, и нет места, где бы все они собирались как некий единый архив.
Существуют материальные свидетельства этой истории: книги, журналы и газеты, каталоги выставок, афиши и театральные программки. Но нет пока в доступном обозрении тех самых свидетельств очевидцев, из которых выстраивается связная картина городской жизни, – не событийная (опять же повторим), а человеческая, и не просто бытовая – про магазин «Океан» и платья из кримплена, – а ментальная. Иными словами, где собирались, что говорили, кого слушали люди, которые, так или иначе, определяли собой культурное существо нашего города.

Мы начнем с 1960–1970-х. Свидетели и участники тех событий в большинстве своем живы и способны нам помочь. Давайте думать, что этот проект – своего рода открытый электронный архив. Мы обозначим некие вешки, ключевые слова, а потом вместе с вами будем нанизывать на них историю.
Я начну с кружка, о котором я только слышала, и с участниками которого, похоже, не знакома. Но некоторые материальные результаты его деятельности успела оценить. Речь идет о довольно тесной группе выпускников и преподавателей Киевского мединститута конца 1950-х – начала 1960-х. Похоже, это были типичные «шестидесятники» в самом общем и легендарном смысле слова: эрудиты и острословы, спортсмены-байдарочники, талантливые сочинители, но что важно – собиратели и просветители. Когда я готовила к изданию книгу о «99 великих киевлянах», я неожиданно обнаружила, что самая «человечески проработанная» часть киевской истории связана с врачами.

Их биографии исключительно хорошо написаны, причем понятно, что это никакая не случайная, но связная и последовательная история, что весь этот мир, – от «святого доктора» Феофила Яновского до экстравагантной Веры Гедройц – основательно изучен, любовно описан, адреса известны, могилы ухожены и т.д. Оказалось, что киевские врачи – самые памятливые и сознательные в своем историческом ощущении люди: они знают своих предшественников и заботятся о том, чтобы студенты не забывали… и заботились о могилах. Я назову несколько имен, и подозреваю, что старым киевлянам они знакомы. Часть из них связана с журналом «Егупец», и это, прежде всего, Гелий Аронов.

Говоря об Аронове и Киевском меде, невозможно не помянуть Юрия Шанина и «Крокодила в халате» – руководимую им институтскую стенгазету. От Шанина мы выходим сразу на две киевские истории: первая и главная – учитель Шанина, филолог-классик и полиглот Андрей Александрович Белецкий, – т.е. он сам, его отец, едва ли не лучший украинский филолог ХХ века Александр Иванович Белецкий, его брат Платон и разноречивое общество, связанное с этим домом. С другой стороны, собственно шанинский кружок, т.н. «квадригонцы», авторы популярной в середине 80-х книжки «На байдарке за здоровьем» (книжка «коллективного автора» Феликса Квадригина, в четверку входили, кроме Шанина и Аронова, Юрий Фиалков и Михаил Гольдштейн). Книжка любима по сей день и есть в Сети, о ней, наверное, даже имеет смысл поговорить особо, но не здесь. А Юрий Шанин, к слову сказать, оставил мемуары, – два тома вышли в начале нового века, название способно отпугнуть нестарого читателя («Не уставайте слушать стариков»), а подзаголовок очень точный «Воспоминания пожилого киевлянина».

«Квадригонцы», повторим, типичные «шестидесятники», и как нынче с некоторым снисходительным отторжением принято говорить «итээровцы». Этот симпатичный «тип» в силу особенностей Киева – исторических, демографических и социальных – был чрезвычайно популярен, а ныне практически вымер.

«Дома Белецких» тоже нет, архив распылен. Но в принципе, коль скоро мы говорим о киевской «интеллектуальной топографии», мы помянем Русановку 1970-х: там все было довольно близко, у Белецких часто бывали жившие по соседству Мирон Петровский и Вадим Скуратовский, а еще – их друзья: археологи, филологи, художники и диссиденты.
Вообще вся эта культурная топография напоминает грибницу с ее причудливо-запутанными, но бесконечно перекрещивающимися нитями.

И если зашел разговор о «медиках» и Вере Гедройц, имеет смысл вспомнить еще один, кажется, довольно эзотерический, но характерный кружок Киева 1970 – начала 1980-х. Это круг художницы, бывшей актрисы театра Курбаса Ирины Дмитриевны Авдиевой, дружившей с Гедройц и сохранившей ее архив. Этот кружок был другой – без академиков и итээровцев, он был скорее богемный, и инакомыслие там было не системное, а богемное. Отчасти люди театра, отчасти художники, маргинальные литераторы, монархисты и кэгэбисты. Последних называть не станем, хотя страна знает своих героев, а из первых назовем Сергея Параджанова, прежде всего.

В принципе «несистемность» характерное свойство позднесоветской культуры, но в киевском контексте эта «несистемность», похоже, стала своего рода патологией. Культовые киевские гуманитарии 1980-х – Мирон Петровский и Вадим Скуратовский – были людьми «несистемными», в силу понятных причин не принадлежали ни к одной из государственных институций, прочитать их статьи можно было в случайных местах и зачастую в перепечатках, а услышать – тоже в случайных местах, как правило, это был лекторий общества «Знание», странное и небесполезное просветительское изобретение советской власти. Кажется, на одной из таких лекций в клубе «Строитель» я впервые увидела Вадима Леонтьевича Скуратовского, и он говорил о том, что важнейшим из искусств для нас является кино. А затем в каком-то из маленьких кинотеатров на Крещатике (не то «Дружба», не то «Орбита») на каком-то опять-таки полузакрытом и несистемном показе отрывков из Норштейновой «Шинели» я впервые увидала Мирона Петровского, – не исключаю, что это мероприятие было «освящено» городским обществом книголюбов. Дело было в конце 1980-х.

Тут по ходу уместно вспомнить другую советскую институцию просветительского толка, собиравшую вокруг себя «несистемных» гуманитариев. Это Киевское бюро путешествий и экскурсий. Центром притяжения, безусловно, была Леонора (Лена) Натановна Рахлина, а местом сборки – дом на улице Франка (не тот, на Красноармейской, где ныне мемориальная доска в честь Лены Натановны, а отцовский, где доска в честь Натана Григорьевича). Рахлина была  историком-импрессионистом, и кажется, она попала в резонанс с городом беззаконной архитектуры и несистематической застройки. Ядро экскурсоводов-гуманитариев составляли все те же любознательные итээровцы, иные из них потом сделали «литературное киевоведение» основной своей профессией. Лучше всего о духе дома и «свободном» рахлинском киевоведении написано тут, добавлю лишь, что упомянутых в этом коротком мемуаре «декабристов» в силу понятных причин осталось очень мало. Иных уж нет, а те далече.

Но была еще одна группа «декабристов», кажется, она на сегодняшний момент представительней, это участники исторического театра, ученики Светланы Васильевны Петровской (бывшая школа №77, ныне Кловский лицей). Но это скорее одноклассники.ру, нежели «клуб по интересам».
За «несистемными» киевскими гуманитариями по очевидной ассоциации следуют киевские философы. Дух романтического несистемного знания с каких-то баснословных времен парил над этим городом, и все здесь к нему располагало. Начиная с удивительного природного расположения и рельефа (все эти горы и овраги, живописные до невозможности), «островной» до относительно позднего момента застройки и эклектической, мягко говоря, архитектуры, и кончая состоянием умов, не знавших и не терпящих границ дисциплинарного знания.

Отцом местной философии был бродячий самородок-самоучка, имя которого носит Институт философии на Трехсвятительской, и памятник которому стоит напротив Духовной академии, каковую Академию отец-основатель покинул дважды: в первый раз – был отправлен в певчие, во второй – ушел сам, прикинувшись сумасшедшим. Киевская философия в известном смысле прообраз «русской философии» с ее «духовностью» и «литературщиной», с ее слабой логикой и «экзистенциальными» метаниями: по роду занятий русские философы все же ближе к Достоевскому, чем к Гегелю. Но о состоянии киевской философии-науки разговора нет, разговор о другом: в конце 1980-х – начале 1990-х именно отсюда явно или неявно «есть пошла» городская «духовка», отсюда растут ноги пресловутой Петровки с ее модой на «постклассическую философию» и маргинальные мистические практики. Здесь начинались (опять же – явно или неявно) недолгий «Новый круг», амбициозная «Дух и литера», анекдотический «Самватас», да фактически все «международные» и «культурологические» киевские журналы. Иные из них по сей день живы, иных, повторимся, уж нет. Сейчас мне кажется, что самым характерным из них был не скоротечный «Новый круг» с его «международной культурологической» амбицией (нынче его в худших-скучных образцах повторяет «Дух и литера»), а спорадический «Самватас», названный однажды «стенгазетой городских сумасшедших».

Наверное, для полноты картины имеет смысл вспомнить разного порядка литературные кружки и группы. Какое-то подобие жизни присутствовало там, кажется, в середине 1980-х, когда любительская «ЦИКРА» (вообще эта аббревиатура должна выглядеть менее благозвучно – «ЦИПРА», «Цех Искусств Поэтического Рабочего Авангарда», но участники предпочитали писать так) одушевлялась присутствием Жданова и Парщикова. Справедливости ради, – тогда же на киевских площадках явилось Бу-Ба-Бу, и это было куда ярче и жизнеспособнее. И в конечном счете, именно тогда определился вектор киевской литературы: литературный процесс и литературная ситуация у нас нынче делаются по-украински.

Текст: Инна Булкина