Книга профессора Питтсбургского университета Джонатана Брукса Платта посвящена двум главным героям недавнего опроса Левада-центра, и, возможно, она способна что-то объяснить в парадоксальном соединении этих имен.
Итак, «русский национальный поэт Пушкин» и его сталинская канонизация в год столетия его смерти: что это было? Ключевое слово в этом анализе юбилейных практик – бахтинский хронотоп: прежде всего Платт анализирует «формы времени» и формы отношения ко времени.
Речь идет о противоречивости юбилейного пушкинского дискурса, о сложном отношении к историческому прошлому, соединяющему в себе и ностальгию (столь очевидную в эстетическом оформлении мемориальных перформансов), и неприятие.
На самом деле, Платт не первый автор, анализирующий противоречивость и непоследовательность сталинской исторической политики. Ссылаясь на предшественников, он вспоминает «Великое отступление» Николая Тимашева (The Great Retreat), «идеологический поворот на 180°», смену направлений: отказ от обращенной в будущее утопии коммунистического интернационала в пользу русоцентричной ретроспекции. В принципе этот конфликт легко прочитывается в культурной оппозиции авангарда и традиционализма, но Платт предпочитает говорить о «противостоянии монументалистов и иконоборцев». Мертвый Пушкин оказался примиряющей фигурой, он одинаково принадлежал и тем, и другим.
Культурные кампании всегда проводились довольно сумбурно, в первую очередь из–за того, что каждая последующая накладывалась на предыдущую. Возьмем, к примеру, отрывок из автобиографического романа Юрия Трифонова «Исчезновение», в котором описываются стилистические контрасты и нестыковки во время подготовки к пушкинскому юбилею в январе 1937: «Стояла пушкинская зима. Все пронизывалось его стихами: снег, небо, замерзшая река, сад перед школой, с голыми черными деревьями и гуляющими по снегу воронами <…> Из репродукторов каждый день разносилось что-нибудь пушкинское, и утром, и вечером. В газетах бок о бок с карикатурами на Франко и Гитлера, фотографиями писателей-орденоносцев и грузинских танцоров, приехавших в Москву на Декаду грузинского искусства, рядом с гневными заголовками «Нет пощады изменникам!» и «Смести с лица земли предателей и убийц!» печатались портреты нежного юноши в кудрях и господина в цилиндре, сидящего на скамейке или гуляющего по набережной Мойки». <…>
О чем говорит подобная переменчивость сталинской культуры? Является ли она отражением слабости, присущей обществу, управляемому насилием? Ведь в той картине богатой культурной жизни, которую описывает Трифонов, можно легко увидеть беспорядок и какофонию. Быть может, эта разноголосица, присущая общественной жизни 1930-х гг., была признаком того, что проект утопии пошел трещинами, а многочисленные плохо продуманные пропагандистские кампании служили чем-то вроде обоев, которыми эти трещины старались заклеить? Было ли динамическое напряжение сталинского режима между классикой и истерикой простым последствием нанесенных народу травм и попыткой эти травмы вытеснить?
Джонатан Брукс Платт. Здравствуй, Пушкин! Сталинская культурная политика и русский национальный поэт. Пер. с англ. Я.Подольного. СПб.: Издательство Европейского университета, 2017.
