«У меня появились – нервы». Так писал в дневнике, жалуясь на свои беды, дед автора в феврале 1901 года. Нервы в то время «появились», уверен Радкау, не у одного только его предка: они вдруг обнаружились у всей культуры в целом.

Ну ведь не станет же автор утверждать, будто до предыдущего рубежа веков у европейского человека никаких нервов не было или что с ними до тех пор всё обстояло благополучно? Разумеется, нет. Но факт есть факт: именно в последние десятилетия XIX века «нервы» и нервные болезни впервые всерьёз заметили даже не как проблему – но вообще как направление внимания. Это сказалось на всех мыслимых уровнях: от науки и медицины, от (разумеется) литературы, искусств (включая, вы не поверите, архитектуру), философии и (кто бы мог подумать) политики – до обывательского сознания, его стереотипов, увлечений и преувеличений, до повседневных практик: отношений между полами, религиозности, путешествий, до самого даже языка, лексики и манеры изъясняться. «…“нервы”, – пишет во вступительном слове к книге научный редактор её перевода Сергей Ташкенов, – стали стремительно <…> проникать в ткань языка, поселяться в его плоти. Сам немецкий язык стал приучать своих носителей к нервам как к чему-то повседневному <…> собственное раздражение стало очень удобно лаконично выражать с помощью нервов: сказать, что кто-то “пилит мне нервы” (Nervensäge), или пожаловаться, что у тебя “украли последний нерв” (den letzen Nerv rauben).» «На рубеже веков неврастения, – подтверждает сам автор, – для иных людей становилась полноценным содержанием жизни.»

«Эпоха нервозности», столь же короткая исторически, сколь и травматичная для своих современников, оказалась ещё и многообразно плодотворной. И после того, как она закончилась, самопонимание европейцев (и не только немцев, о которых, зная их лучше всего, автор говорит в первую очередь; и не только больных, но и здоровых) уже не могло оставаться прежним.

Почему интерес общественного сознания к нервам и нервной уязвимости (который не смогла перебить даже Первая мировая война!) оборвалась при Гитлере – понятно: грубо говоря, стало совсем не до того. Но вот почему он вдруг вспыхнул именно к исходу позапрошлого столетия? И самый интригующий вопрос, ответ на который – вся книга в целом: как, с помощью каких механизмов этой теме вообще удалось повлиять сразу на столько уровней культурного существования? В какой мере знаменитая, знаковая, даже стереотипная нервозность человека эпохи модерна была спровоцирована тогдашним состоянием культуры и цивилизации и в какой – сама его определяла (и возможно ли это вообще достаточно чётко разграничить)?

Независимо от того, насколько убедительными покажутся читателю ответы на эти вопросы, предлагаемые немецким историком Иоахимом Радкау, его книга – не только о «культурной истории нервов» в его стране на протяжении нескольких десятилетий. Она – о сложном и нерасторжимом единстве культурного (больше и неожиданнее того – цивилизационного, даже технического) и психосоматического, личного и всеобщего. «Нервы» и нервные болезни – всего лишь одна из возможностей это увидеть.

Об истоках Первой мировой войны написаны целые библиотеки. И тем не менее остаётся психологической загадкой, почему немецкие правящие слои ввязались в мировую войну, больше того – спровоцировали её и отчасти действительно к ней стремились. Ведь время до 1914 года, по крайней мере для людей состоятельных и благополучных, было прекрасным, настоящей Belle Époque. Откуда эта неспособность наслаждаться мирным счастьем, удержать его? Поначалу кажется, что история нервов, которая раскрывает «мягкие», далеко не милитаристские стороны довоенного общества, только усугубляет эту загадку. Однако поиски смыслов и нервных сил содержат и ключ к решению. 

Текст: Ольга Балла

Иоахим Радкау. Эпоха нервозности: Германия от Бисмарка до Гитлера / Пер. с нем. Н. Штильмарк; под науч. ред. С. Ташкенова; вступ. слово С. Ташкенова. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017.