Сегодня, 21 марта, на углу Андреевского спуска и Боричева Тока официально откроют памятник Александру Вертинскому. Вертинский родился в Киеве 9 (21) марта 1889 года, в этот день ему исполняется 130 лет.

Новостные сайты именуют его ни много ни мало «звездой шансона», и, помня все раздражающие коннотации, связанные нынче с «шансоном» и его «звездами», это кажется, по меньшей мере, несправедливым. Почему памятник установили (в новостях опять же предпочитают писать «смонтировали») именно на Андреевском? Бог его знает. Улица давно превратилась в сувенирную лавку и выставку для туристов, наверное, инициаторы  решили, что еще один памятник тут очень кстати: «звезда шансона» займет свое место в «сувенирной лавке».

Людмила Губианури, директор музея Михаила Булгакова (Андреевский спуск, 13)

• Не испытываю я радости от стихийных памятников, которые появляются, потому что кто-то захотел увековечить в первую очередь себя! … Почему Вертинский на спуске? Чтобы быть ближе к меценату? Концептуально! Те, которые так радуются появлению памятника на Андреевском спуске, давно были на этом спуске? Как его любят называть: жемчужина, Монмартр и пр. Давно видели эту жемчужину? Спуск погибает, каждое второе здание рушится, кто еще функционирует, живут в постоянном страхе угрозы всевозможных аварий (спуск так и не сдан в эксплуатацию), замороженный участок Ахметова, окруженный сельским забором, долгострой 9-ти этажной гостиницы от Маркора. Не получится уже «украсить» спуск, никакие граффити, памятники не прикроют убожество. Это то же самое, что нарядить покойника в дорогой костюм, стильные штиблеты и положить в дубовый, обитый бархатом, гроб. Покойник от этого не воскреснет.

In Kyiv представляет реальные киевские адреса Александра Вертинского:

Владимирская, 43: здесь он родился, здесь была отцовская квартира. Это был дом университетского профессора Антоновича, здесь находились редакции принадлежавших Антоновичу газеты «Киевское слово» и журнала «Киевская неделя». Николай Вертинский, известный киевский адвокат, печатал у Антоновича фельетоны под псевдонимом «Граф Нивер». Родители  состояли в гражданском браке (отец был официально женат на другой), так что мальчик и девочка, Саша Вертинский и его сестра Надя считались незаконорожденными и никаких юридических прав не имели. Мать Вертинского Евгения Скалацкая умерла, когда сыну было три года.

• В тот же вечер меня привели на квартиру к родителям. Они жили на Большой Владимирской в 43-м номере. Дом этот в Киеве стоит и до сих пор, выходя двумя парадными подъездами на улицу. Очевидно, для утешения мне дали шоколадку с кремом. 
     Мать лежала на столе в столовой в серебряном гробу вся в цветах. У изголовья стояли серебряные подсвечники со свечами и маленькая табуретка для монашки, читавшей Евангелие. Быстро взобравшись на табуретку, я чмокнул маму в губы и стал совать ей в рот шоколадку… Она не открыла рта и не улыбнулась мне. Я удивился. Меня оттащили от гроба и повели домой, к тетке. Вот и все. Больше я ничего не помню о своей матери.

Отец умер через два года. Однажды ночью его нашли без чувств на могиле жены. Он простыл и больше уже не оправился.

• Хоронили отца в маленькой Георгиевской церкви. Товарищи вынесли его гроб, чтобы поставить на колесницу катафалка и вдруг… Огромная тысячная толпа каких-то серых, бедно одетых людей, заполнившая площадь перед церковью, быстро оттеснила маленькую группку киевских юристов. Отобрав гроб с телом отца, толпа на руках понесла его к кладбищу. А колесница везла венки. Никто ничего не мог понять. Что это за люди? Откуда взялись они? Оказалось, все это отцовская клиентура. Какие-то женщины вдовьего вида, старики, калеки, дети, рабочие, студенты, мелкие чиновники, «бывшие» люди – бедный и темный люд, дела которых он вел безвозмездно, которым помогал и поддерживал. Они никого не подпустили к гробу, кроме меня и сестры (нас вела нянька). Ни одного человека. «Это было странно и страшно», – рассказывал мне потом один из его товарищей. Даже полиция не понимала, в чем дело». 

Детей разобрали тетки, Саша Вертинский отныне жил по адресу Богдана Хмельницкого (Фундуклеевская), 70.

• Мы жили тогда на Фундуклеевской улице, в доме Дымко, а потом Лучинского. Улица та поднималась от Крещатика вверх и, дойдя до Пироговской, красиво спускалась вниз, к Еврейскому базару.  Возле нашего дома было цветоводство Крюгера, а напротив анатомический театр, так что запах на улице был либо цветочным, либо трупным. А еще на Фундуклеевской было великое множество мелких лавочек, в которых продавали конфеты и сладости. 

Следующий дом был в Обсерваторном переулке, 5:

• Жили мы там на втором этаже. В глубине двора находился сад, и изумительная сирень росла там. Сирень была густого темно-бордового цвета. И ещё — белая, пышная, душистая, и ещё — персидская синевато-лиловая. Я безжалостно обламывал её, нарывая ночью букет, и относил (домой нельзя было, конечно) хозяйке гастрономического магазина, толстой и приветливой даме, которая однажды, пораженная любезностью мальчишки, подарила мне большую плитку шоколада.

Это здесь была та самая пожарная каланча из киевских стихов:

Здесь тогда торговали мороженым,
А налево – была каланча…

И третья квартира находилась на Соломенке, в т.н. «Железнодорожной колонии».

• Наша последняя киевская квартира находилась в Железнодорожной колонии, за вокзалом. Надо было перейти железнодорожные пути, и вы оказывались в маленьком городке с одноэтажными домиками, окруженными цветущими палисадниками.  В колонии этой находились вагонные и паровозные мастерские юго-западных железных дорог. Дядя мой, Илларион Яковлевич, муж тетки, заведовал вагонным цехом. Ему по должности полагалась казенная квартирка из пяти комнат, с ванной и кухней, с верандой, выходящей в небольшой садик. В саду были несколько старых деревьев, выкрашенная в зеленый цвет беседка, а вдоль невысокого забора стояли серебристые украинские тополя, клейкие и душистые весной, а летом засыпавшие улички, или «линии», как они назывались, своим белым легким пухом.

Учился он сперва в 1-й гимназии (на углу Владимирской и Бибиковского бульвара), затем в 4-й (Большая Васильковская, 96). Последовательно вылетел из обеих. Неблагополучный подросток промышлял мелкими кражами, грузил арбузы, на добытые деньги покупал цветы и относил их во Владимирский собор (он был влюблен в икону Божьей Матери, васнецовскую).

На сцену он впервые вышел в Контрактовом доме, там давали любительские спектакли, затем – в клубе фармацевтов, наконец, – статистом в театре Соловцова (теперешний театр им.Франко). В Соловцовском театре был провал: он картавил и не смог произнести единственное слово своей роли: «Император». А еще он утащил бинокль… Его выгнали и он оказался там вновь в 1945-м.

• Вот я и в Киеве… Был во Владимирском соборе… Вспоминал, … как я замирал от пения хора и как завидовал мальчикам в белых и золотых стихарях… У меня вечером концерт в том самом бывшем Соловцовском театре, где… открутил бинокль от кресла (хотел его продать — я был вечно голоден) и откуда меня с треском выгнали! Сегодня буду стоять на сцене и колдовать над публикой… Огромные афиши с моей фамилией заклеили весь город. Ажиотаж невероятный… Если Москва была возвращением на Родину, то Киев — это возвращение в отчий дом.