Окончание

См. также начало, продолжение, их “беседы”, “Стус и…”

Это происходило в начале 80-х. На Украине глухо, все сидели. Те из «культурного цеха», кто не сидел,  старались не высовываться… Но были исключения. Мыкола Лукаш  заступился за Дзюбу, написал письмо властям, предлагал, чтобы  вместо Дзюбы посадили его.  Он, дескать, здоров, а Дзюба болен.  Лукаша выкинули из Союза писателей и из Литфонда.  Издательства аннулировали договоры на новые переводы. И Лукаш сжег подготовленный сборник переводов из Эндре Ади, который отказались печатать. Моисей Фишбейн собирал среди друзей и знакомых по трешке, чтобы ему было что есть. Мыкола Лукаш подарил украинской культуре Фауста, «Госпожу Бовари»,  Декамерон и… устанешь перечислять.  «Но не хватило супа» для него в советской Украине.

Глухой тупик?

Это ретроспективно сейчас легко говорить. Но в тот момент это ощущалось иначе. Сам факт, что КГБ занимался мной, нами… Да было бы это в Москве, никто бы с нами не возился. Это была киевская особенность – посадили всех, кого могли, а как теперь работать, «звезды» на погоны получать? Вот Радченко Владимир Иванович: на моих глазах, – не могу сказать – на костях, но на плечах –  моих друзей и моих отчасти –  сделал карьеру.

Фактически все мы читали – читали и  романы Солженицына, и «Хронику», и «Все течет» Гросмана… Я уже пытался перечислять – пустое занятие. Даже Беккет, «В ожидании Годо», – попал ко мне в перепечатке. До сих пор не знаю, кто перевел.  Мы просто читали. Делились прочитанным, обсуждали и давали читать друзьям. Порой, правда, и размножали. Из нашего круга самиздат плыл в другие круги. К Иосифу Зисельсу, например, в Черновцы. Иосиф и без того был очень активен. Контакты с Московской Хельсинской Группой – для  Черновцов это было слишком. Масштаб личности Зисельса превышал масштаб города в несколько раз. Во сколько раз – выяснилось на суде. Ему дали два срока (с коротким промежутком). Вместе вышло шесть лет.

Были и другие круги: у блистательного журналиста и киносценариста Григория Филановского  собирались самые разные люди. Большей частью журналисты и киношники. Все, конечно же, читатели. Я к нему приносил, но чаще от него уносил всякое чтиво.  К литературе без знака «лито» имели прямое отношение переводчица и лингвистка Марина Левина и ее отец историк Владимир Самойлович Левин.  Того, что Марина перепечатала на своей машинке, хватило бы на самиздатский многотомник.   Были еще… Нет, всех, кто читал и распространял мне наверняка не назвать.

А в Киеве Радченко (да разве он один!) таскал  на допросы, искал какие-то связи, добивался показаний. Единственное, чего он достиг – «выдавил» людей из страны. Многие из-за него уехали: Игорь Померанцев, Володя Малинкович, Ян Бородовский – замечательный физик, он стал впоследствии одним из руководителей корпорации «Intel»…

Это был круг людей, точнее, круги вокруг поэтов,  музыкантов, художников, журналистов, ученых, занятых своим профессиональным делом, но они позволяли себе читать, подписывать письма. Радченко  взял их в оборот, стал трепать нервы. Кого-то хватали на улице, как меня, кого-то на работе – как Яна,  привозили в областное управление ГБ на Розы Люксембург на  «беседы». Впрочем, однажды Яна Бородовского повезли на «беседу» из милиции. Он попал в милицию, попытавшись пройти на суд  над юным Петром Винсом, сыном баптистского пресвитера Георгия Винса, много лет проведшего в лагерях и в подполье. Петра Винса судили за так называемое «тунеядство», а на самом деле за то, что он поехал в лагерь и добивался свидания с отцом. Жене Яна, художнице Наташе Бородовской, все-таки удалось тогда под видом родственницы пробраться в зал суда. А Яна  сразу «отпустили» из ГБ, узнав, что он болен корью. Эта болезнь, видимо, может угрожать даже чекистам.

Игоря Померанцева арестовали на несколько дней «всего-то» в Одессе. Совсем не смешная история. Его держали в номере  гостиницы под постоянным присмотром, даже ночью. Днем «присмотрщики» превращались в следователей, хотели что-нибудь из него вытрясти. Всё те же вопросы о всё тех же текстах. Вообще, представьте себе: человека хватают в трусах, на пляже. Он расслаблен. Море, солнце.  Это ведь очень унизительно. Голый человек совершенно беззащитен. Здесь день можно считать за два, за три. И Игорь ведь не знает, что только на шесть суток, именно суток, этот кошмар. Ему-то обещают следственный изолятор в Киеве, а потом срок. У Хармса есть рассказ о похожей ситуации –  «Помеха»  называется – невероятный по степени понимания советского сюрреализма. Там нет монструозного слова «чека», просто люди занимаются любовью, приходит человек в черном пальто и, ничего не объясняя, велит ехать с ним. Весело, да?

Или – обыск у нас дома на Крещатике в 1983 году. Заявились в шесть утра человек пять. Трое «чекистов»  и двое понятых, девочка и мальчик, студенты филфака почему-то.  Шарили по всем углам. Дочка моя трехлетняя весело их спросила: «Дядя, сто ты исцес?» – «Девочка, ты кушай, кушай».  Ничего существенного за 12 часов стараний не нашли. Был там один подполковник, спец, видимо, по литературе на иностранных языках. Нашел у меня на «немецкой полке» сборник произведений писателей-эмигрантов: Замятин, Солженицын, Буковский, Джилас, Ладислав Мнячко (словацкий диссидент)  и прочие. Полистал он книжечку, поднял на меня глаза и аккуратно поставил на место. А вывалили с торжеством на стол в кухне трехтомник Мандельштама, сделанный на множительной технике, – подарок нам с Аллой на свадьбу. Показали понятым: вот, дескать, крамола. А девочка возьми и скажи: «Что Вы, это же великий русский поэт Осип Мандельштам».  «Выйди в другую комнату и там сиди!» – разозлился капитан. Когда подписывали протокол, узнали их звания и фамилии. Да, нашли еще вырезки из «Шпигеля» и каких-то немецких газет. А искали компромат на Аллу, на меня, чтоб зацепить. Чтобы дали свидетельские показания на Ольгу Гейко, замечательную женщину, доброго благородного человека. Тогда она носила фамилию Матусевич и была женой члена Украинской Хельсинкской группы Мыколы Матусевича. Он, естественно, сидел, и Оля сидела.  Язык у нее был дерзкий. Громко говорила об украинских политических процессах. Ездила по судам, где  судили диссидентов. Они старались суды в разных городах проводить. Однажды в военкомате высказалась по поводу войны в Афганистане. Эпитетов и не очень цензурных слов не жалела. Такой повод  они не упустили и дали ей три года в 1980-ом. А тут решили набавить. Мода тогда из Москвы пошла вторые сроки политзэкам вешать. От нас показаний не добились. Ну, да они справились. Уголовниц-сокамерниц подкупили, те и показали на закрытом суде, что надо. Получила Ольга еще три года. Так просто.

Этот Радченко сделал на нас и не только на нас превосходную карьеру, в 45 лет стал генерал-лейтенантом. Последний раз мы с ним «беседовали»  в середине 80-х, потом – во времена, когда он стал министром, – я его не видел. Вообще, никого из них я больше никогда в жизни не встречал. Однажды Алла увидела в магазине человека, который в свое время проводил у нас обыск. Она его узнала: лицо – как стертая монета. Посмотрела на него, глаза встретились, и он моментально исчез, растворился в толпе. То была, еще раз вспомню Галича,   «весомая примета, / Что новые настали времена».

И молодой человек, с пробивающимися усиками, писклявым высоким голосом нам объявил, что ненавидит всех, кто сидел в лагерях.