Продолжение

См. также начало, продолжение

Их «беседы»

Положим, коллективные письма, о них уже шла речь. Тебе предлагают друзья, знакомые, знакомые и друзья друзей и знакомых подписать письмо против преследований такого-то. Против посадки в психушку здорового человека, против незаконных обысков в конкретном городе N. у таких-то. Все письма в защиту прав человека, протест  против нарушения прав личности и гуманных (на бумаге)  советских законов. Что будет дальше с таким письмом? Его передадут в Москву, оно может быть помещено на страницах «Хроники», его, возможно, прочитают по «Свободе», сообщат, что его подписали такие-то. Все это информация также для ГБ.  При «беседе» спросят, зачем подписывал письма антисоветского содержания. Именно так  это называется. На письма реагирует общественность на Западе. Сомнительная репутация нашей бывшей родины как неправовой и недемократической становится еще более сомнительной. Нужно прессовать, чтоб не подписывал, намекать, угрожать и приводить угрозы в исполнение разными способами. Не буду о способах повторяться. Словом, подписывать не хочется, потому что это пахнет, по меньшей мере, неприятностями. Но думаешь: я не подпишу, другие не подпишут, третьи, и вернутся сталинские времена. И я подписывал. Без всякого удовольствия и, не скрываю, со страхом.

Дальше бывали последствия не только писем, но и жестов. Зачастую прямо не говорили, что послужило толчком. Возможно, твоя жизнь по совокупности. Иногда вообще не говорят. Тот, кто меня бил, лишь  приговаривал: «Понял! Понял!». А дома, когда пришел, лежит вызов из Израиля для выезда на ПМЖ. Может, мне так внушали, чтоб уехал. Может, чтоб не вздумал подавать на выезд.

Вообще-то органы (вот их правильное название) начали общаться со мной, я думаю, на кладбище, в годовщину смерти Аллы Горской. Там их агенты (топтуны, по-простому)  всех сфотографировали. Мне указали на аккуратненького старичка под руку со старушкой, которые мелькали всюду, где что-то происходило или могло произойти. Они, наверное, и исполнили  отличные панорамные снимки, и меня по ним быстро вычислили.  Позвонили на работу и позвали в «чека». Я тогда  на одном из заводов Главкиегорстроя работал. Пытался отговориться: мол, времени нет, горю на работе. Но сперва вкрадчивый, голос  в трубке  строго сказал, что сейчас позвонит директору и время у меня найдется. К директору плохо – могут выгнать, даже с такой незавидной работы как моя. Я пришел, мне предъявили те самые снимки и спросили, как на это сборище попал и кого знаю. Ясно, что случайно, и никого толком не знаю.  Были долгие беседы, ну, очень долгие (никто со мной так долго до этого не беседовал), мне показали «Хронику». Он, этот Иван Петрович, кажется, вдруг вытащил откуда-то из-под столешницы журнал, как шулер карту из рукава.  Спросил, знакомо ли  мне «это». Я отвечал, что нет, никогда не видел и «дайте взглянуть» что это такое. Понятно, мне показали панорамные снимки на кладбище. Так и шло собеседование. Они практиковали приглашение на беседу, что незаконно, разумеется. И в повестке писали сверху ручкой «для беседы», где напечатано «в качестве свидетеля» на бланке.   Меня раза три-четыре таскали на Владимирскую. После, по делу Вылегжанина, меня уже совершенно официально вызвали как свидетеля на Ирининскую. Вылегжанин писал религиозно-философские тексты в духе Бердяева и с  антисоветским накалом, пил и читал свои писания всем без разбору. Его и замели. А как замели, стал он рассказывать обо всех, кто его слушал и цокал языком, и о тех, кому давал читать.  Меня же (как и прочих) вместе с поэтессой Ольгой Денисовой (она же моя давняя подруга Лиля Клопер), хотели сделать свидетелем на его процессе. Не вышло. Других его знакомых нашли. Те подтвердили, что нес антисоветчину, а от меня на пару лет отстали. Во второй половине семидесятых  второе дыхание у них пробилось. Все уже, видно, сидели – только мы остались. Чтоб работу показать и звезды на погоны получать. Весь наш круг перетаскали на «беседы» про самиздат с пристрастием: откуда, кто дал, кому передал и т.д.  Игоря Померанцева, того же Славу Дубинца, Яна  Бородовского, жену его Наташу, пианистку Риту Незабитовскую, она уж вовсе была ни при чем, дружили просто, литературу дома прятала, каких-то еще музыкантов.  Да не все и рассказывали, что их вызывали, боялись. Может, им велели: никому ни слова. Выплывало годы спустя. Все шло на нервах, помногу часов и не один день.  Но у всех по-разному. Мне выписали прокурорское предупреждение, если еще…, то бобо. Игорю, по-моему, тоже. Побили меня после, несколько лет погодя, когда многие из наших уже уехали. А я не собирался эмигрировать. Ну побили. Дело житейское… Скорее противно и страшно, чем больно. Можно ли сравнить меня с Глузманом, которому дали десятку!  10 лет у человека вычеркнуто из жизни, с 1972-го по 1982-й… Мы сблизились,  когда он вышел и вернулся в Киев.

Продолжение следует